Возведем маркиры к бою
Шрифт:
– Ты чё? Пе’епил?
– Перепел я! Пошли, пока метро не закрыли.
Под мерный бубнёж Бобы мы прошли почти половину пути до метро. Начал накрапывать дождь. Рассеянно ступая в непросыхающие тёмные лужи, я размышлял о произошедшем. Интересно, заметила ли она меня? В какой-то момент мне и впрямь показалось, что читает она МНЕ, и стихотворение это про НАС: про меня и про неё. Но конечно, она не могла меня видеть. Я сидел далеко, было темно… Ну а что, если…?
– Слушай, я кое-что забыл там.
– Б’ат, ну ты вапще! Не бумажник, надеюсь?
– Нет, поважнее.
– Паспо’т
– Боб! Ты иди, а то на метро не успеешь. Я попозже подскачу.
– Не. Ты чё? Я тебя такого не оставлю.
– Я сказал: езжай домой!
Я резко развернулся и почти побежал обратно, оставив на полпути растерянного приятеля.
К моменту моего возвращения, народ из клуба стал потихоньку вытекать.
Кира стояла под козырьком у входа, явно раздумывая: стоит ли ей нырнуть под набирающий силу дождь?
– Привет.
– Привет. А я думала, ты так и исчезнешь, не поздоровавшись.
– Извини. Я тут с приятелем был… Вот проводил немного.
– Да ладно. – Кира улыбнулась. – А я вот, представляешь: зонт забыла.
– Я тоже.
Мы немного постояли молча и посмотрели на то, как идет дождь. Многие из выходящих на улицу начали в нерешительности останавливаться в дверях. Под козырьком становилось тесно.
– А ты торопишься? Может, переждем где-нибудь?
– А давай! – неожиданно для меня согласилась Кира.
Мы забежали под первую попавшуюся неоновую вывеску и нырнули в тёмную нору бара. Внутри было людно и шумно. Все столики оказались занятыми.
И, наскоро стряхнув с себя холодные капли дождя, мы двинули прямо к барной стойке. Со знанием дела я начал изучать коктейльную карту.
– Может, чего-нибудь согревающего? Глинтвейн или кофе с коньяком?
Кира пожала плечами и обратилась прямо к бармену:
– Стопку водки. Всклень.
– Не понял. Вам в шот налить или…?
Кира закатила глаза:
– Всклень значит «до краев».
– Две. И солёный огурец, пожалуй, – давясь от смеха, добавил я, – Для аутентичности (это уже в сторону Киры).
– У нас есть только оливки и корнишоны,– виновато заметил бармен.
– Давай последних!
Кира картинно уронила голову на скрещенные руки.
– А чего ты хотела? Изъясняешься выражениями из Словаря изящной русской словесности. Всклень…
– Нет такого словаря. Я по завету Солженицына стараюсь удержать «ближний пласт языка». Но он безвозвратно дохнет!
Я поморщился:
– Можно было и поизящнее выражение найти. «Испускает дух», например?
– Нет. Здесь он именно дохнет! Не чокаясь.
И Кира подхватила только что поставленный перед ней шот3 водки. Старательно налитый «всклень».
Удивительно!
Я столько представлял себе нашу встречу. С томительным ожиданием кофе за аккуратным столиком. Мхатовскими паузами. Взглядами вскользь. Опадающей пенкой и возрожденными надеждами. Вздохами. Экивоками. Потугами на интеллектуальный цинизм…
А мы даже не сидим – стоим бок-о-бок у стойки бара. Пьём водку. И смеёмся.
Глава 2. «Берлога»
Ещё
Но только лишь захлопнулась дверца попутки, увозившей Киру домой, я начал готовиться к её возвращению в свою жизнь.
И начал я, как водится, с нашей с Бобой «берлоги».
Мы снимали бывалую «двушку» на четвёртом этаже пегой хрущёвки.
Когда-то, вероятно, «двушка» была «трёшкой». Но узость кухни, напоминавшей скорее кладовую или бойлерную с огромным газовым котлом над раковиной, вынудили хозяев снести одну стену и провести незаконную перепланировку. В результате «сердцем» нашего жилища стала довольно просторная гостиная, разделённая посередине барной стойкой. Собственно, эта барная стойка с ядрёно-жёлтой глянцевой столешницей и хромированной ногой-пилоном и определила мой выбор квартиры.
Я снял её около двух лет назад. Через четыре года после нашего с Кирой расставания. И почти сразу в ней появился Боба.
Незадачливый бармен-на-подхвате, картавый любитель рэпа и всевозможных творческих прожектов. Боба находился в перманентном поиске: часто менял планы на жизнь и работу. В нашем баре он продержался от силы месяца три, и это ещё было о-го-го как много! Летом Вован неизменно вписывался в какой-нибудь «важный проект» (оказывающийся на деле работой диджея в детском лагере или должностью официанта на теплоходе) и исчезал на месяц-другой. Являлся ничуть не разбогатевшим, зато обросшим новыми речитативными небылицами и любовными победами. В реальности за два года он не привел домой ни одной девушки. Что, впрочем, я тоже эгоистично причислял скорее к плюсам нашего сожительства. Боба был непритязателен и главное – абсолютно безобиден. После неудачной смены или скандала с подружкой я мог послать подвернувшегося под руку Бобу так далеко, и наговорить ему таких вещей, что всё! – любой дружбе конец! Но через десять минут я, как ни в чём не бывало, стрелял у него сигарету. И в многозначительном молчании мы пускали дым в узкий тамбур прихожей.
Нет, я, конечно, пытался жить с другими женщинами. Но, как бы бурно и многообещающе ни начинался новый роман, со временем он съезжал на давно известный сценарий со слезами, истериками и обвинениями во всех смертных… Выслушав обильную порцию претензий и не выказав желания каяться и клясться в вечной любви, я затевал очередной мучительный переезд.
Жильё «на двоих» с Бобой помимо вполне очевидной экономической выгоды, давало и иные преимущества. Теперь, когда в моих отношениях с женщинами начинало маячить ненавистное «съезжаться», водворение на мою территорию становилось невозможным из-за органичности жилого пространства и наличия ещё одного жильца. А переезд на сторону прекрасной половины откладывался на месяц-другой, «пока друг не подыщет себе нового соседа». За время этих псевдо-поисков отношения неизбежно сходили на нет, и мой «переезд» ограничивался сбором ненужных вещдоков в квартире бывшей возлюбленной.