Возвращаясь к самому себе
Шрифт:
Только начиналась перестройка. Еще не было крови, а были разумные надежды на лучшее, вдохновение и подъем от ожидания грядущих перемен. За нами тогда, затаив дыхание, следил весь мир. Помню, после XIX партийной конференции, памятной всем по заявлению на ней Б.Н. Ельци-на, по выступлению главного редактора журнала "Огонек" В. Коротича с материалами следова-телей Гдляна и Иванова о взяточничестве некоторых членов ЦК партии, по многим другим ярким и тревожным эпизодам, - буквально на второй-третий день я вылетал в Аргентину. На гастроли. И первое, о чем меня там спросили: "Ну, что такое у вас произошло с Горбачевым?"
Имелось
Кстати, тот маленький конфликт на партконференции и короткий наш диалог произошел опять же по поводу прессы. Я настаивал на том, что прессе надо дать свободу. Мол, "пресса - это самостоятельная серьезная сила, - это я цитирую сам себя, - а не задуманная служанка некото-рых товарищей, привыкших жить и руководить бесконтрольно". Тут все зашумели: "Ишь, ты какой! Свободу?!" Этой прессы уже тогда боялись, как ядовитых змей.
Я же, надеясь, что средства массовой информации вынесут мои слова за пределы Дворца съездов, искренне, с жаром обращался к людям: "История приблизилась к нам и с надеждой заглядывает нам в глаза: не ошибись, не струсь, не испугайся, человек! Будь умным. Мы сами должны отстоять и укрепить демократию и народовластие. Другой силы нет..." И тому подобное. Так мы выражались тогда - "высоким штилем".
Многих удивило горбачевское "ты", с которым он обратился ко мне. Так это обычная привы-чка крупных - да и не крупных - партработников: "тыкать" всем своим нижестоящим партайге-носсе. Только почему-то от первоначального партийного обычая обращаться друг с другом лишь на "ты", невзирая на возраст или занимаемый пост, осталась лишь одна половина - только в направлении "сверху" "вниз"; в обратном же направлении полагалось множественное число этого славного местоимения...
Так что его "ты" ко мне не указывало на какие-то наши особо тесные отношения. На добрые отношения - как деятеля культуры с правителем - не больше. Хотя, вероятно, чем-то я был интересен Горбачеву, чем-то импонировал ему. Он одним из первых посмотрел моего "Наполеона I" у Эфроса. Был в театре на моем шестидесятилетии - я послал ему приглашение на свой вечер. Я играл фрагменты из старых спектаклей. Найдя подходящий момент, он подошел ко мне, протя-нул руку, мы расцеловались.
Горбачев видел также "День-деньской" и "Брестский мир". "Брестский мир" он не принял. Очевидно, сказалось партийное отношение к теме, восприятие партократа. Впервые на сцене вместе с Лениным, как бы даже на равных, Троцкий, Бухарин... Наверное, это задевало "одно-партийную душу" генсека. Это был яростный, резкий спектакль. На одном из представлений я даже стал жертвой этой яростности, пострадал. Там, в конце уже, Ленин в сердцах метал стул. Не в зрителей, разумеется. Стул был венский. А венские стулья нынче очень дороги: их уже не дела-ют нигде. "Вы, - говорят мне наши работники-декораторы, - все стулья у нас переломаете". Я - им: "Так сварите железный". Сварили. И я, значит, как обычно, ахнул от души. Тут меня словно обухом по руке - хрясть... Похоже, порвал руку. Еле-еле доиграл. Потом оказалось, и в самом деле порвал связки. Пуда полтора был этот стул. Ну, это так, к слову.
Нет,
Уже после Фороса Горбачев пришел к нам в театр смотреть "Мартовские иды". После спектакля я зашел к нему и Раисе Максимовне в ложу. Минут сорок мы разговаривали. Когда вышли из театра, увидели, что его ждет толпа человек в двести. Потом нам сказали, что поначалу толпа была гигантской. Но пока мы разговаривали, многие разошлись.
А те, кто дождался, бросились к нему, окружили плотно, закидали вопросами. Вижу только белые от волнения лица охранников...
По-разному люди относятся к Горбачеву. У меня к нему - огромное уважение. Я не считаю его "разгромщиком" нашей страны. Она развалилась сама по себе. Это движение истории. Назрев-ший ее ход. Горбачеву она, история, дала первое слово. Возможно, его еще долго будут клясть, ругать, доказывать его вину, но во что выльются начавшиеся при нем перемены, будет ясно и понятно много позже. А на нашем веку? Выльется ли все начатое в диктатуру не важно чью - его будут обвинять одни. Выльется ли в демократическое правовое устройство общества - будут клясть и винить другие.
Да, все наши политики - герои нашего времени - все они трагические персонажи. Никто не кончал мирно. Один лишь Брежнев почил в бозе, но он с самого начала был фигурой фарсовой, как бы не подлинной. Я же говорю о самостоятельно действующих людях. Кого ни возьми: либо убили, либо сослали, либо политически сняли голову. Так было, так идет, так, видимо, и будет впредь до поры, пока и в самом деле не выработается у нас правовое государство, подчиненное строгим законам, с гражданами, уповающими на свое законное Право, верящими, что только Закон им опора, защита и оборона, а не вождь - учитель - генсек - президент или того хуже - какой-нибудь знакомый мафиози с автоматом наперевес и маской на лице... А то и без маски - в обычном чиновном обличье, в дорогом костюме и при важном кабинете.
...Думаю, я должен здесь пояснить, чтобы меня правильно поняли сколько раз убеждался: пока не зачураешься: "чур меня!" - прямым утверждением, мол, я хотел сказать то-то и то-то, - тебя перетолкуют, кому как нравится. Так вот, поясняю: с эпохой Горбачева кончилось мое прямое участие в политических организациях или органах, делающих политику. Я сознательно отказался от этого. Но я никак не могу отказаться, отключиться от внутреннего своего долга человека и гражданина России иметь собственное мнение по всем проблемам, в том числе и политическим, будоражащим мою страну, моих товарищей, мой народ.
Только моя кафедра для провозглашения моей веры - не митинг, не сессия и не съезд партии. Моя кафедра - сцена, театральные подмостки, театральное служение.
Всей своей долгой жизнью на сцене я утвердился в мысли: истинный актер - всегда не просто талантливый художник, но и талантливый гражданин. Вне этого сочетания не может быть большого актера.
Театр сегодня - да и не только сегодня - ничего не может изменить, и нет у него такой задачи. И в потоке переменчивой жизни роль его - не дать забыть человека, не дать унизить человека, приподняв его искусством, сценой, талантом, мастерством. Чтобы сидящие в зале увидели себя в Человеке и укрепились духом.