Возвращайтесь, доктор Калигари
Шрифт:
— Тебе нравятся игры с карандашом? — спросила она. Что-то таилось за вуалью ее глаз.
— Не… особенно, — ответил Бак, — я…
Но парад, возглавленный батальоном теплых и милых девочек из «Акронской службы гостеприимства», избрал именно этот напряженный миг, чтобы протанцевать мимо — оркестры громокипели, а мерзопакостные колесные платформы во славу резиновых изделий раздувались во все стороны. Резиновые жезлы девочек гнулись в закате событий.
— Невозможно обсуждать серьезные идеи во время парада, — сказали Баку акронские коммунисты и ускользнули продолжать выражение своей ярости
— До свидания, — сказал Бак. — До свиданья! Я не забуду…
Девочки «Службы гостеприимства» выглядели очень бравурно в своих коротеньких белых с золотом униформах «Службы гостеприимства», обнажавших отличное количество «ноги». Глянь-ка, сколько «ноги» там сияет! — сказал себе Бак и поспешил вслед за парадом до самого Толедо.
— Ингарден, милая, — сказал Бак хорошенькой жене толедского мэра, читавшей номер журнала «Нечастая любовь», — где же все поэты Толедо? Где они тусуются? Он осыпал ее подарками. Она поднялась и таинственно переместилась в спальню — проверить, спит ли Генри.
— Есть лишь один, — сказала она, — старый городской поэт Константин Каверна. — Ледок чувства подернул ее припущенного цвета линзы. — Держит аптеку амулетов в старейшем квартале города и никогда никуда не выходит за исключением своих редких и прекрасных появлений.
— Константин Каверна! — воскликнул Бак. — Даже в Техасе, откуда я родом, мы слыхивали об этом превосходном поэте. Вы должны отвести меня к нему незамедлительно.
Оставив Генри на произвол его судьбы (и горька же была она!), Бак с Ингарден истерически рванули в аптеку Константина Каверны, и Бак, пока они катили, сочинял, что бы такого элегантного изречь этому старому поэту, предтече, так сказать, поэзии в Америке.
Светилась ли в глазах наших нежность? Трудно сказать. Каденции документов пятнали Западный Альянс, уже, вероятно, предрасположенный превыше молитв, что в силах искупить его.
— Вам не кажется, что у меня слишком много волос на шее? вот тут? — спросила у Бака Ингарден. Но не успел он и рта раскрыть, она сказала: — О, закройте рот!
Она знала, что миссис Лутч, чей интерес к пастору был лишь напускным, отыщет американский путь, если его вообще возможно отыскать.
В аптеке Константина Каверны проводилось собрание Толедского медицинского общества, вследствие чего Баку не довелось произнести своих приветственных слов, которым суждено было быть: «Каверна, мы здесь!» Жаль, но перекликните клички! Смотрите или, скорее, слушайте, кто в сборе, а кто нет! Присутствовали
Д-р Калигари
Д-р Франк
Д-р Пеппер
Д-р Шолл
Д-р Франкенталер
Д-р Мабузе
Д-р Грабов
Д-р Мельмот
Д-р Вайль
Д-р Модесто
Д-р Фу Манчу
Д-р Веллингтон
Д-р Ватсон
Д-р Браун
Д-р Рококо
Д-р Дулиттл
Д-р Альварес
Д-р Спок
Д-р Хатч
Д-р Эспань
Д-р Малоун
Д-р Кляйн
Д-р Кейси
Д-р Ноу
Д-р Регата
Д-р Илья
Д-р Бадерман
Д-р Авени
и прочие врачи. Воздух был сперт, товарищи, ибо доктора подвергали рассмотрению (да!) резолюцию о порицании старого любимого поэта. Покончим с бадинажем и острословием! К серьезности. Утверждалось,
Кляйн наступает.
Каверна встает во весь свой рост, который не огромен.
Ингарден затаивает дыханье.
Эспань тает, больше, больше…
Тезисы от Эспаня Кляйну.
Бак сбит.
Луау?
Поэт открывает…
Нет! Нет! Вернитесь!
— …и если путь сей долог и ведет мимо реактора, и вниз по долине, и вверх по садовой дорожке, оставьте ее, реку я вам, небесам. Ибо у науки есть свои резоны, разуму неведомые, — закончил Каверна. И все свершилось.
— Черт! — сказал один врач, и остальные угрюмо зашаркали ногами по аптеке, озирая странный товар, что продавался тут. Ясно, что никакая резолюция о порицании даже не могла бы… Ну разумеется нет! О чем мы только думали?
Сам Каверна, похоже, был доволен исходом слушаний. Баку с Ингарден он декламировал свои поэмы о любви, озаглавленные «В вечерней синеве», «Давно и далеко», «Кто?» и «Дань У.К. Уильямсу». Ноги посетителей танцевали по усыпанному опилками полу аптеки амулетов под неотразимые ритмы поэтовых поэм. Изморозь счастья белела на двух поверхностях их лиц.
— Даже в Техасе, — прошептал Бак, — где все очень волнительно, нет ничего сродни старческому лицу Константина Каверны. Вы взаправду?
— О, жаль, что все не иначе.
— Правда?
— В мире так много прекрасных людей, и жалко, что я не из их числа!
— Вы из, вы из!
— Не по сути. Не внутри.
— Вы очень аутентичны, как мне кажется.
— Это нормально в Кливленде, где аутентичность — то, что надо, а здесь…
— Поцелуй меня, пожалуйста.
— Опять?
Парашюты прочих пассажиров щелкнули и затрещали во тьме вокруг него. В форсажной камере случилась неполадка, и пилот решил «нырнуть». Крайне все это неудачно.
— Каков твой стиль жизни, Цинциннати? — вопросил Бак у опрокинутой на спину драгоценности, посверкивающей под ним, словно старое ведро технических алмазов. — Дерзновен ли ты, как Кливленд? агонизируешь, как Акрон? туп, как Толедо? Каков твой настрой, Цинциннати?
В ледяном молчании город подступал к его пятам.
Войдя в контакт с Цинциннати, Бак и те из прочих пассажиров злосчастного рейса 309, кто пережил «нырок», направились в отель.
— Это у вас тут фляжка грога?
— Да, вообще-то это грог.
— Чудесно.
Согревшись грогом, от которого кровь заскакала у него по жилам, Бак пошел в свой номер и кинулся на кровать.
— О! — внезапно сказал он. — Должно быть, я не в том номере!
Девушка в постели сонно шевельнулась.
— Это ты, Харви? — спросила она. — Где же ты был столько времени?
— Нет, это Бак, — ответил Бак девушке, которая выглядела очень хорошенькой в голубой фланелевой ночнушке, натянутой на самые коленные чашечки, где остались красные полоски. — Должно быть, я попал в чужой номер, я боюсь, — повторил он.