Возвращающий надежду
Шрифт:
Черные мухи заметались перед глазами раненого, и плащ на руке стал невыносимо тяжел. Робер напирал, Робер орудовал рапирой с удвоенной быстротой, из горла его вырывался радостный смех. Глядя в потускневшие глаза врага, он бросал ему в лицо гнусные оскорбления.
«Мне конец», — подумал Бернар, и колени его подогнулись.
Стоявшие вокруг услышали характерный певучий щелчок спущенной тетивы. Короткая стрела ударила Оливье как раз между лопаток. Вскинув вверх руки, он изогнулся, как лук, напряженный сильной рукой…
Из рощи медвежьей походкой вышел Жак Бернье, держа на плече старинный арбалет.
— Да, я сделал это, — громогласно объявил Жак, обводя зрителей тяжелым взглядом. — Стрела моя. Кто возражает?
Больше всех имел право возразить Робер. Но Робер теперь совершенно спокойно лежал вниз лицом, и древко «болта» — арбалетной стрелы — торчало из его спины. Остальные стесненно молчали.
Жак махнул рукой, сыновья приблизились и положили к его ногам убитого егеря.
— Вот кто стрелял из рощи в сеньора Одиго! — загремел Бернье, тыча в убитого пальцем. — Мои Жаки проворней господских псов — трус ушел недалеко. А кто подучил его? Господа Оливье, вот кто! Захотели они, видишь ты, нечестно прикончить генерала Армии Страдания. Что ж, око за око, стрела за пулю… Кто скажет теперь, что это несправедливо?
Крестьянский вожак с вызовом глядел в сторону дворян-распорядителей. А те, сбившись в кучу, озабоченно переговаривались. Впрочем, свободного обмена мнениями не получилось: каждому мерещилась арбалетная стрела, нацеленная в его собственный затылок. А Одиго? Он ни в чем не участвовал, Бесшумные несли его, потерявшего сознание, на носилках прочь от места дуэли.
Пока длился поединок, Эсперанса оставалась дома, пытаясь заняться делом. Но руки ее падали и замирали. То она опускалась на скамью и сидела свесив голову, вялая, с неподвижным взглядом. То вскакивала и начинала бесцельно метаться по горнице, прижимая к горячим щекам ладони. Наконец она решительно накинула на голову платок, выбежала из дома и с быстротой дикой козы помчалась по дубовой аллее к замку.
Людей с носилками сопровождала толпа Бесшумных и зрителей. И в этой толпе вдруг раздался отчаянный крик. Сильными руками Эсперанса растолкала любопытных и пробилась к носилкам. Кумушки в толпе зашептались, лукаво кивая друг другу. Но она ничего не слышала и не видела, кроме светловолосой головы своего сеньора на носилках.
Бернара внесли в замок и положили на кровать. Тут девушка опомнилась: быстро, ловко, не слушая ничьих советов, сняла с раненого рубашку и повязку и обмыла рану теплой водой. Потом с помощью Марго сделала новую перевязку. Жена Рене вытолкала всех из комнаты, и у ложа Одиго они остались вдвоем с Эсперансой.
16
Неделю Бернару казалось, что он идет сквозь дым и адское пламя и постель его — пылающий костер. Когда он, наконец, стал отличать день от ночи, то услышал запах душистых трав, наполняющий комнату, этот запах исходил от повязок. У постели стояла Марго.
— А Эсперанса? — спросил Бернар.
— Надо и ей отдохнуть, — сказала Марго — Славная она: не отходила от вас ни днем, ни ночью. И ведунья: знает травы как лесничий.
Одиго стал припоминать, что с ним было.
— Постой! — тревожно сказал он. — Чем же кончился поединок?
Марго
— Идут солдаты, — выпалил Жозеф. — Их много, конных и пеших. Говорят, что они к нам не спешат: есть дела в соседних бургах. До весны их сюда не ждут.
— Вас трое с Эсперансой, — сказал на это Бернар. — Я учил вас, что существует север, юг, восток и запад. Пусть каждый откроет глаза и уши. Надо все знать точно.
И они ушли.
Мучаясь от безделья, Бернар попросил Марго принести из библиотеки книги. Равнодушно полистал Геродота, Плутарха, Тацита, Полибия и с наслаждением уткнулся в маленький томик «Истории печальной любви рыцаря Окассена и сарацинки Николетт». Из книги выпала пожелтевшая гравюра. На ней была показана война.
Знаменитый французский гравер, имени которого Бернар не знал, острым и точным пером вырезал сотни крошечных фигурок, в которых воплотилась война. Человечки раздевали мертвых, грабили живых, вспарывали брюха лошадям, поджигали дома, обижали женщин и детей. И хотя фигурки были схвачены в живом движении, хотя воплощали бешеную энергию и даже грацию борьбы, от них веяло мертвым безразличием, точно вся война была затеяна каким-то бездушным механизмом.
Одиго все смотрел и смотрел на гравюру. Неужели, думал он, зло преодолимо только острием меча? И может ли оружие, нанося раны, служить орудием справедливости?
Если нет, продолжал он размышлять, то в таком случае бесплодна и мечта вернуть утраченную людьми надежду. Жакам легко: они видят лишь ближайшее следствие своих поступков и совершают их не задумываясь, как люди, которых вынудили к ним беспросветная нужда, утрата надежды и озлобление.
А он, Одиго? Он сеньор. У него есть долг по отношению к мужикам. Ему приходится взвешивать и рассуждать, он обязан видеть не только ближайшие обстоятельства, но и общую картину действительности, и дальние перспективы. Куда же вести людей? Что впереди?
Разлад страшнейший начался у него в мыслях. Раздираемый ими, он в тоске отшвырнул гравюру.
Пока он томился в бездействии, события шли своим чередом. Крылатые слухи о победе в замке Шамбор облетели много лье. Народная фантазия сложила и разнесла ехидную сказочку о Коте, которого Мыши заманили в мышеловку. Откуда ни возьмись, родилась насмешливая «песенка Одиго», ее с удовольствием распевали сперва деревенские, потом и городские мальчишки. И между всякой веселой чепухой, которая так легко расходится в народе, уже бродили какие-то таинственные слухи о Человеке, Возвращающем Надежду.
…Прошли осень и зима, подступала весна С моря дул ветер. Солнце все чаще гостило в комнате Одиго. Но он не выходил на воздух. Сонный, с несвежим цветом лица и опухшими веками, ворочался он одетый в постели и сотни раз повторял про себя бесповоротное решение, которое бросит в лицо Жаку Бернье. Ветер донес до него слух о том, чем кончился поединок.
— Лучше бы пасть мне самому, чем допустить этот выстрел в спину! — стонал он, и сжимал кулаки, и катался, беснуясь, по постели. — Ведь это убийство, а не поединок. Как я посмотрю в глаза дворянам? Где теперь моя честь?