Возвращение астровитянки
Шрифт:
Она, не прощаясь с Мушкетёром, выключила экран и зарыдала — как маленькая девочка, которую не взяли в балетную студию.
В сенях загрохотали сапоги. Они вошли, липкие и чёрные, и зашагали по чистому полу и домотканым половикам. И в лица вошедших смотреть не надо — по бесцеремонности грязных сапог в его доме Прокопу всё стало понятно. Сердце сжалось, и он посмотрел на детей, жмущихся к матери. Шестеро. Что же с ними будет?
— Прокоп! — слишком громко гаркнул главный из вошедших,
Жена Устинья заголосила как над покойником.
Бесполезно — этих пришельцев ничем не разжалобишь и не испугаешь: они уже испуганы до смерти. И топят других, спасая себя. Прокоп два года назад отказался вот так ходить и судить — и самого посадили на три месяца. В тюрьме он всё понял про этих, с винтовками. Винтовка — инструмент нехитрый, с ним легко управиться. Корову да пшеницу надо растить долго, да с трудом, да с умом. А тут — винтарь взял и всё у соседа отнял.
Р-р-аз! Быстро.
Две лошади и три коровы у Прокопа — конечно, он и есть враг.
Что будут делать эти революционеры, когда все справные соседи закончатся и некого будет грабить? Всех четырёх братьев Прокопа уже раскулачили: двоих — на северный лесоповал, двоих — на принудительную стройку.
Шум сборов и плач прервался один раз, когда пришёл уполномоченный в кожанке.
— Ссылку можно заменить. Поедешь строить тракторный завод. Тогда возьмёшь свою лошадь с телегой.
Выбирать не приходилось — лошадь была спасением для семьи с малолетками. Да и город всё-таки, не тундра. Может, хоть с голоду не помрём.
Сборы позволили недолгие, и вот заскрипели открываемые ворота. Жена снова заревела в голос и закрестилась на оставляемое родное гнездо. Прокоп даже не оглянулся. Шестеро детей — это больше всего сейчас заботило. Он шёл пешком, держа в руках вожжи.
За спиной раздался звон разбиваемых стекол и ругань соседей, делящих добро из крестьянских сундуков. Прокопа обожгло ненавистью.
«Стервятники, трупоеды!»
Награбленное впрок не пойдёт, колом из горла вылезет — вот увидите.
Дорога, слякотная от осенних дождей, шла по его полю. Убранному по-хозяйски, с расчётом на весеннюю вспашку. А вот и лес у озера, который так и звался в деревне — Прокопьев лес.
Больно уколола крестьянская забота: озимые на дальнем клине не успел посеять! Прокоп отогнал лишнюю мысль и строго прикрикнул на жену:
— Хватит голосить, детей перепугала!
Впереди лежала осенняя дорога в сто двадцать вёрст. Нa двух телегах — три ссыльных семьи, десять детей. В пути уполномоченные люди ограбили ссыльных людей ещё раз.
А потом — каторжная двухлетняя работа.
Голодные дни и ночи. Сырая холодная землянка на втором участке, простудный кашель.
Тракторный завод рос на глазах и на костях. Тракторный завод? Чтобы помочь крестьянам землю пахать, да пшеницу сеять? Не о крестьянах тут забота — вон сколько крестьян согнали с земли, из-за завода и раскулачивали, бесплатную силу набирали.
Танки, танки пойдут с конвейера. Сеять смерть, жать жизни. Мир стал зверем, жрёт людей, как мельница. Как жить детям? Зачем их рожали,
Построили крестьяне завод быстро. Рекорд на людских жилах.
Тысячи землекопов и возчиков земли стали не нужны. Раскулаченных вызывали в контору.
— Паспорт есть? — спрашивал всех уполномоченный в кожанке. Близнец тому, кто раскулачивал? Или круглые ряшки у них у всех одинаковы?
— Откуда они у нас, гражданин начальник?
— Тогда — сутки на сборы и вон из социалистического города! Чтоб к завтрему никого здесь не было! Какие телеги? Какие поезда? Автомобиль чичас вам подадим. Геть!
Куда идти?
Опять в свои края.
И вот снова впереди лежит стодвадцативёрстная дорога. Снова грязная, снова осенняя, снова тоскливая. Уже без лошади и телеги. Весь нехитрый скарб — на своих горбах. Даже шестилетний Колька тащит тяжёлый мешок на спине.
Прокоп потрепал сына по вихрастой лохматой голове. Ах, малец, малец, сколько эта жизнь тебе ещё на спину навалит? Впереди — зима, еды нет, а время суровое, смертельно голодный тридцать третий год. Всё раскулачено, всё раскурочено. Соседи целую семью Христа ради не прокормят — не захотят, да и не смогут.
Дошли все восьмеро, не сдохли.
Жилист человек, а с детьми — так вдвойне. Сдаваться нельзя.
Родного хутора уже не было — соседи разобрали и вывезли всё до бревнышка. Поля лежали в бурьяне и запустении. Эти грабители даже награбленным воспользоваться не могут. Только вершки собирают, безмозгло надкусывают — и выбрасывают.
Выкопали переселенцы землянку и стали жить, как звери в норе. Еды не хватало, и дети таяли на глазах как свечки. Прокоп смотрел на голодающих четверых сыновей и двух дочерей и сам есть не мог — отрывал от себя любую краюшку. И его могучий двужильный организм не выдержал.
Первым умер младший сын. Прокоп заболел от горя и больше не встал с лежанки. А может, душа решила, что долг мужчины как раз в том, чтобы умереть раньше своих голодающих детей и не отнимать у них последний кусок.
Умер Прокоп Петрович в землянке, не дожил до весны. Сорокалетний мужчина, отец, крестьянин.
У больной Устиньи уже не было ни сил, ни слёз. Дожили до тепла вшестером в сарае сердобольной родственницы. Лето перебились на зелени. Поздней осенью посмотрела Устинья на тёмные лица и костистые черепа детей. Не пережить всем зиму. Младшие сыновья были хуже всех. Сказала Кольке:
— Бери младшого, в детдом пойдёшь. Там кормят. Береги Сеньку. Выживем — заберу вас.
Оплошал Колька — младший брат, голубоглазый Семён, помер в детдоме. А сам Колька потерялся на восемь лет в переездах по уральским казённым домам. Так и вырос сиротой.
В четырнадцать лет, когда война на сорок второй перевалила, нашла Кольку мать, забрала. Сестры и старший брат Егор уцелели, стали взрослыми. Да Колька и сам уже вырос. Вот тяжёлая работа военного времени и навалилась на спину подростка. На фронт его не успели взять. В восемнадцать пошёл служить — сразу после войны. На семь лет. В армии, в заенисейской деревне он и встретил свою Валентину…