Возвращение Будды
Шрифт:
Несмотря на то, что в кабинете, где меня допрашивали, было достаточно светло, мое лицо освещала лампа почти такой же силы, как те, при которых меня только что снимали. Я вспомнил, что это обычный способ допроса.
Но первого инспектора не было. На его месте сидел не знакомый мне человек, совершенно на него не похожий, с мрачным и скучающим выражением лица.
– Ну что? – сказал он.
– Я вас слушаю.
Он сморщился от скуки и отвращения.
– Покончим с этим скорее, – сказал он. – Мне надо идти завтракать, вам надо отдохнуть. Делайте ваше чистосердечное показание, я вам постараюсь помочь. Каковы были мотивы вашего поступка?
– Мне бы
– Мне тоже. Но это не ответ на вопрос, который я вам поставил. Я повторяю его: каковы были мотивы вашего поступка?
Я делал над собой необыкновенные усилия, чтобы перейти эту границу, которая разделяла мои размышления о судьбе Павла Александровича, размышления, вызванные несомненной симпатией к нему, от фактов, которые мне ставились или могли быть поставлены в вину. Я прекрасно понимал глубочайшую разницу между темным чувством моей теоретической вины перед ним и тем ударом ножа сзади, который вызвал его смерть. Я это понимал, но сплетение того и другого было настолько крепко, что, стараясь оставаться в области фактов, я все время упирался точно в незримые стены, отделившие меня от простейшей логической убедительности. Я не мог выйти из этого душевного тумана, хотя я знал, что дальнейшее пребывание в нем и это абсурдное сознание своей вины – я понимал его нелепость, но не мог избавиться от чувства, лишавшего меня необходимой свободы мышления, – грозят мне самой непосредственной и страшной опасностью.
Инспектор задал мне еще несколько вопросов, на которые я не мог ответить с нужной ясностью. Затем он ушел, и его заменил другой. У меня болели глаза от яркого света лампы, мне хотелось пить, есть и курить. Еще через некоторое время я почувствовал, что меня охватывает сон, я на секунду заснул и проснулся от того, что меня трясли за плечи. Кто-то, кого я уже не узнавал, опять спрашивал, что именно толкнуло меня на убийство. Я собрался с силами и ответил снова, что это не поступок, а произвольное логическое построение. Чей-то незнакомый голос сказал:
– Он бредит, он слишком устал. Но он еще держится.
Но на этом допрос неожиданно кончился, и меня увели. Я шел, спотыкаясь и покачиваясь, как пьяный, между двумя полицейскими. Затем отворилась дверь, и я очутился в узкой камере, на полу которой лежал матрац, покрытый одеялом. Я буквально упал на него, и мне казалось, что он охватил меня еще до того, как я успел его коснуться.
Я проснулся, вероятно, через много часов в полной тьме и сразу же вспомнил все. Я знал, что нахожусь в тюрьме и что меня обвиняют в убийстве Щербакова. Только теперь я по-настоящему понял, что произошло. Бедный Павел Александрович, недолго пришлось ему пожить по-человечески! Но кто же мог его убить и, главное, зачем?
Приблизительно трое суток я провел в том, что тщетно старался обрести постоянно ускользавшую от меня ясность сознания, но тот легкий и непрозрачный туман, который обычно окружал меня во время этих странных душевных недомоганий, не рассеивался. И когда меня наконец снова вызвали на допрос, я чувствовал себя немногим лучше, чем в первый день моего ареста.
На этот раз я попал к судебному следователю, пожилому человеку с мягкими глазами. После первых формальных вопросов он сказал:
– Я внимательно просмотрел ваше досье, в нем нет ничего неблагоприятного для вас. Вы отрицаете, что вы убили Щербакова?
– Самым категорическим образом.
– Вы были с ним в хороших отношениях, не так ли?
– Да.
– Давно ли вы с ним знакомы?
– Года три.
– Вы помните,
Я рассказал, как произошло мое знакомство с Павлом Александровичем.
– Значит, в те времена он был нищим?
– Да.
– И через три года мы находим его в комфортабельной квартире на улице Молитор? Это неправдоподобно. Как это могло случиться?
Я объяснил ему. Я заметил, что когда речь шла не об убийстве, мне было гораздо легче отвечать и все было для меня более или менее ясно.
– Хорошо, – сказал он. – Что вы делали вечером одиннадцатого февраля, другими словами, в день убийства Щербакова? Вы можете вспомнить ваше времяпрепровождение?
– Конечно, – сказал я.
Я действительно отчетливо помнил все, что происходило: холодный вечер, редкие снежинки в свете уличных фонарей, станцию метро «Одеон», откуда я поехал к Павлу Александровичу, и мой приход к нему. Я помнил лица начальника поезда и механика и узнал бы пассажиров, ехавших в одном вагоне со мной. Я описал следователю все, вплоть до меню обеда, которым меня угостил Павел Александрович.
– Вы занимались когда-нибудь физическим трудом? Какое вы знаете ремесло?
Я удивленно посмотрел на него и ответил, что нет, я никогда не занимался физическим трудом и не знаю никакого ремесла. Но он, казалось, сам не придавал значения этому вопросу, потому что тотчас же сказал:
– После обеда вы провели весь вечер в разговорах, не так ли?
– Да.
– Не помните ли вы, о чем шла речь? Это очень важно.
И вдруг в этом месте допроса я с ужасом ощутил непонятный провал в моей памяти. Я не мог вспомнить ничего о нашей беседе – так, точно ее никогда не было. От усилия, которое я делал, чтобы восстановить хотя бы часть того, что говорилось тогда, у меня выступил пот на лбу и начала болеть голова. Я собрал свои силы и сказал:
– Извините меня, пожалуйста, я сейчас не в состоянии этого вспомнить. Если бы вы дали мне немного времени, я думаю, что это мне удалось бы.
Его глаза встретили мой мутный взгляд. Он помолчал, кивнул головой и сказал:
– Хорошо, постарайтесь рассказать мне это в следующий раз.
Я опять проспал мертвым сном много часов подряд. Затем я встал и сделал несколько шагов в темноте. Давно я не чувствовал себя, как сейчас. Это было почти забытое, счастливое состояние физического и душевного равновесия, и это было настолько неожиданно, что я не верил своим собственным чувствам. Далекое лицо Катрин возникло перед моими глазами и исчезло. Случилось то, на возможность чего я почти потерял надежду. Что произошло за эти часы, чья жизнь пролетела мимо меня, заслоненная тяжелым, непроницаемым сном, что вернулось из небытия? И как то, чего я хотел во что бы то ни стало достигнуть, на что я безрезультатно употреблял такие страшные усилия воли во время этих допросов, – вдруг явилось само собой с такой чудес ной несомненностью, за эти несколько часов сна? Я не только не боялся теперь никакого допроса, я ждал его с нетерпением.
Когда меня снова привели к следователю, его лицо было значительно мрачнее, чем в прошлый раз. Я этого не мог не заметить, но это не произвело на меня того впечатления, которое, несомненно, произвело бы еще накануне.
– Я вам должен сказать, – начал он, – что ваше положение резко ухудшилось. Я не говорю о том, что в квартире Щербакова мы не нашли ничьих отпечатков пальцев, кроме его собственных и ваших. – Он просмотрел какую-то бумагу. – Есть, однако, одно обстоятельство, еще более трагическое для вас. Говорил ли с вами Щербаков когда-нибудь о завещании?