Возвращение Чорба. Стихи

Набоков Владимир Владимирович

Гость

Хоть притупилась шпага, и сутулей вхожу в сады, и запылен мой черный плащ, — душа все тот же улей случайно-сладостных имен. И ни одна не ведает, внимая моей заученной мольбе, что рядом склеп, где статуя немая, воспоминанье о тебе. О, смена встреч, обманы вдохновенья. В обманах смысл и сладость есть: не жажда невозможного забвенья, а увлекательная месть. И вот душа вздыхает, как живая, при убедительной луне, в живой душе искусно вызывая все то, что умерло во мне. Но только с ней поникну в сумрак сладкий и дивно задрожит она, тройным ударом мраморной перчатки вдруг будет дверь потрясена. И вспомнится испанское сказанье, и тяжко из загробных стран смертельное любви воспоминанье войдет, как белый великан. Оно сожмет, тожественно,

без слова, мне сердце дланью ледяной, и пламенные пропасти былого вдруг распахнутся предо мной. Но, не поняв, что сердцу нежеланна, что сердце темное мертво, доверчиво лепечет Донна Анна, не видя гостя моего. 1924

La Bonne Lorraine [2]

Жгли англичане, жгли мою подругу, на площади в Руане жгли ее. Палач мне продал черную кольчугу, клювастый шлем и мертвое копье. Ты здесь со мной, железная святая, и мир с тех пор стал холоден и прост: косая тень и лестница витая, и в бархат ночи вбиты гвозди звезд. Моя свеча над ржавою резьбою дрожит и каплет воском на ремни. Мы, воины, летали за тобою, в твои цвета окрашивая дни. Но опускала ночь свое забрало, и, молча выскользнув из лат мужских, ты, белая и слабая, сгорала в объятьях верных рыцарей твоих. 1924 Берлин

2

Прекрасная Лотарингка (фр.).

Годовщина

В те дни, дай Бог, от краю и до краю гражданская повеет благодать: все сбудется, о чем за чашкой чаю мы на чужбине любим погадать. И вот последний человек на свете, кто будет помнить наши времена, в те дни на оглушительном банкете, шалея от волненья и вина, дрожащий, слабый, в дряхлом умиленье поднимется… Но нет, он слишком стар: черта изгнанья тает в отдаленье, и ничего не помнит юбиляр. Мы будем спать, минутные поэты; я, в частности, прекрасно буду спать, в бою случайном ангелом задетый, в родимый прах вернувшийся опять. Библиофил какой-нибудь, я чую, найдет в былых, не нужных никому журналах, отпечатанных вслепую нерусскими наборщиками, тьму статей, стихов, чувствительных романов о том, как Русь была нам дорога, как жил Петров, как странствовал Иванов и как любил покорный ваш слуга. Но подписи моей он не отметит: забыто все. И, Муза, не беда. Давай блуждать, давай глазеть, как дети, на проносящиеся поезда, на всякий блеск, на всякое движенье, предоставляя выспренным глупцам бранить наш век, пенять на сновиденье, единый раз дарованное нам. 1926

Сирень

Ночь в саду, послушная волненью, нарастающему в тишине, потянулась, дрогнула сиренью, серой и пушистой при луне. Смешанная с жимолостью темной, всколыхнулась молодость моя. И скользнула, при луне огромной, белизной решетчатой скамья. И опять на листья без дыханья пали грозди смутной чередой. Безымянное воспоминанье, не засни, откройся мне, постой. Но едва пришедшая в движенье ночь моя, туманна и светла, как в стеклянной двери отраженье, повернулась плавно и ушла. 1928

Паломник

Ю. И. Айхенвальду

Хозяин звезд, и ветра зычного, и вьющихся дорог, бог-виноградарь, бог коричневый, смеющийся мой бог, позволь зарю в стакан мой выдавить, чтобы небесный хмель понес, умчал меня за тридевять синеющих земель. Я возвращусь в усадьбу отчую средь клеверных полей; дом обойду, зерном попотчую знакомых голубей. Дни медленные, деревенские… Ложится жаркий свет на скатерть и под стулья венские решеткой на паркет. Там в доме с радужной верандою, с березой у дверей, в халате старом проваландаю остаток жизни сей. Но часто, ночью, гул бессонницы нахлынет на постель, тряхнет, замрет и снова тронется, как поезд сквозь метель. И я тогда услышу: вспомни-ка рыдающий вагон и счастье странного паломника, чья Мекка там, где он. Он рад бывал, скитаясь по миру, озерам под луной, вокзалам громовым и номеру в гостинице ночной. О, как потянет вдруг на яркую чужбину, в дальний путь, как тяжело к окну прошаркаю, как захочу вернуть все то дрожащее, весеннее, что плакало во мне, и — всякой яви совершеннее — сон о родной стране. 1927

Сновиденье

Будильнику на утро задаю урок, и в сумрак отпускаю, как шар воздушный, комнату мою,

и облегченно в сон вступаю. Меня берет — уже во сне самом — как бы вторичная дремота. Туманный стол. Сидящих за столом не вижу. Все мы ждем кого-то. Фонарь карманный кто-то из гостей на дверь, как пистолет, наводит. И, ростом выше и лицом светлей, убитый друг со смехом входит. Я говорю без удивленья с ним, живым, и знаю, нет обмана. Со лба его сошла, как легкий грим, смертельная когда-то рана. Мы говорим. Мне весело. Но вдруг — заминка, странное стесненье. Меня отводит в сторону мой друг и что-то шепчет в объясненье. Но я не слышу. Длительный звонок на представленье созывает: будильник повторяет свой урок, и день мне веки прорывает. Лишь миг один неправильный на вид мир падает, как кошка, сразу на все четыре лапы, и стоит, знакомый разуму и глазу. Но, Боже мой, — когда припомнишь сон, случайно, днем, в чужой гостиной, или, сверкнув, придет на память он пред оружейною витриной, как благодарен силам неземным, что могут мертвые нам сниться. Как этим сном, событием ночным, душа смятенная гордится! 1927

Прохожий с елкой

На белой площади поэт запечатлел твой силуэт. Домой, в непраздничный мороз, ты елку черную понес. Пальто российское до пят. Калоши по снегу скрипят. С зубчатой елкой на спине ты шел по ровной белизне, сам черный, сгорбленный, худой, уткнувшись в ворот бородой, в снегах не наших площадей, с немецкой елочкой своей. И в поэтический овал твой силуэт я врисовал. 1925

Тень

К нам в городок приехал в гости бродячий цирк на семь ночей. Блистали трубы на помосте, надулись щеки трубачей. На площадь, убранную странно, мы все глядели — синий мрак, собор святого Иоанна и сотня пестрая зевак. Дыханье трубы затаили, и над бесшумною толпой вдруг тишину переступили куранты звонкою стопой. И в вышине, перед старинным собором, на тугой канат, шестом покачивая длинным, шагнул, сияя, акробат. Курантов звон, пока он длился, пока в нем пребывал Господь, как будто в свет преобразился и в вышине облекся в плоть. Стена соборная щербата и ослепительна была; тень голубая акробата подвижно на нее легла. Все выше над резьбой портала, где в нише — статуя и крест, тень угловатая ступала, неся свой вытянутый шест. И вдруг над башней с циферблатом, ночною схвачен синевой, исчез он с трепетом крылатым — прелестный облик теневой. И снова заиграли трубы, меж тем как, потен и тяжел, в погасших блестках, гаер грубый за подаяньем к нам сошел. 1925 Шварцвальд

Солнце

Слоняюсь переулками без цели, прислушиваюсь к древним временам: при Цезаре цикады те же пели, и то же солнце стлалось по стенам. Поет платан, и ствол в пятнистом блеске; поет лавчонка; можно отстранить легко звенящий бисер занавески: поет портной, вытягивая нить. И женщина у круглого фонтана поет, полощет синее белье, и пятнами ложится тень платана на камни, на корзину, на нее. Как хорошо в звенящем мире этом скользя плечом вдоль меловых оград, быть русским заблудившимся поэтом средь лепета латинского цикад! 19 августа 1923 Солье-Пон

Сны

Странствуя, ночуя у чужих, я гляжу на спутников моих, я ловлю их говор тусклый. Роковых я требую примет: кто увидит родину, кто нет, кто уснет в земле нерусской. Если б знать. Ведь странникам даны только сны о родине, а сны ничего не переменят. Что таить — случается и мне видеть сны счастливые: во сне я со станции в именье еду, не могу сидеть, стою в тарантасе тряском, узнаю все толчки весенних рытвин, еду, с непокрытой головой, белый, что платок твой, и с душой, слишком полной для молитвы. Господи, я требую примет: кто увидит родину, кто нет, кто уснет в земле нерусской. Если б знать. За годом валит год, даже тем, кто верует и ждет, даже мне бывает грустно. Только сон утешит иногда. Не на области и города, не на волости и села, вся Россия делится на сны, что несметным странникам даны на чужбине, ночью долгой. 1926