Возвращение Ибадуллы
Шрифт:
Это была грустная, за душу хватающая песнь горца, печальная, как ледяные пустыни и вековой гнет, в которых родились и певец и мелодия. В душе одинокого путника она отдавалась тревогой.
А старый проводник торопил яков. Теперь они были свободны от груза и на них было удобно ехать верхом. Солнце, наконец, встало в небе, и ветер внезапно стих. Сделалось тепло, и все стало обычным. Но жутко было старику. Он чувствовал: место на перевале стало плохим, почему-то дурным стало место — вот что! Скорее прочь отсюда: день встал недобрый, и час наступает недобрый.
О человеке, оставленном на перевале, горец
И верно, в ущельях гудело и ухало, под ногами чуть вздрагивала земля.
V
Расставшись с проводниками, Ибадулла тоже не медлил. Он забросил за спину шерстяной мешок — курджум с черными и грязнобелыми полосами — и пошел к северу, где внизу, после спуска, должна протекать горная река, служившая пограничным рубежом.
Дороги не было, тропа умерла на перкале, и где было ее продолжение — неизвестно. Белые кости животных, разбросанные там и сям, были единственными свидетелями прежних путей.
Ибадулла ступал нелегко, воздух высокого плоскогорья был слишком редок, чтобы человек мог позволить себе свободу быстрых движений. Тотчас же сердце напоминало о себе мучительно-быстрым биением. Грудь требовала воздуха, и ничем не удавалось утолить ненасытную жажду: ни поднимая плечи, ни растягивая, сколько хватало силы, сделавшиеся тесными ребра. Одно помогало — частый отдых.
Путник знал режим пешехода в горах и не боялся припадков удушья — они кончались после короткой передышки, и Ибадулла вновь двигался дальше. Дорогу ему указывали три вершины — две справа и одна слева.
Проходили часы. Много раз, по мере движения солнца, ветер менял направление. Налетали внезапные шквалы, полные снежной пыли и острого песка, потом вновь прорывалось неожиданно жаркое солнце.
Ибадулла миновал плоскогорье и сползал вниз по осыпи. Спуск был крут и тяжел, но дышать становилось все легче. Уже ушли три путеводных горных пика, сменившись двумя другими.
Иногда человек скользил и падал, хватаясь руками за что попало. Срывались камни и скачками мчались вниз. Один камень сбивал с места другой. Вся поверхность осыпи принималась греметь, морщиться, течь.
Такие места называются тарахташ — гремящие камни.
Ибадулла боялся движения камней. Порой ему казалось, что вся осыпь готовится ожить и смолоть его в беспощадной громаде. Скорее бы достигнуть поворота, где можно будет расстаться с предательской дорогой… После каменной реки рубеж должен быть близок.
Наконец Ибадулла увидел под собой стремнину настоящей реки. Рожденная невдалеке, она была маловодна и от пены казалась белой, как вата хлопчатника. Ледяная вода была еще холоднее, чем воздух, и над рекой стлался легкий туман.
Изображая реку, проводник указывал себе на пояс — поток был мелок. Но трудность заключалась в том, чтобы перейти реку незамеченным и не обнаружить себя на том берегу.
Ибадулла затаился на краю наречной террасы. Он знал, что сам он неразличим среди скал. Но как же трудно было и ему рассмотреть кого-нибудь на том берегу! Если он войдет
Далеко и много видел Ибадулла из своей засады. Он удалился от рабата на расстояние, быть может, в целый таш, то-есть на десять или двенадцать километров. Здесь, внизу, дышалось свободно, полной грудью.
Разница в высоте обозначалась теплом и весной. Здесь повсюду, где мог зацепиться корень, распускались растения. На корявых ветках шиповника зеленели листья, кое-где выскочили розовые стрелы эремурусов, алели первые цветы.
Кристальная прозрачность воздуха сокращала расстояния и чудесно приближала все предметы. Далеко вправо и несколько ниже виднелись маленькие, как спичечные коробки, приземистые здания и квадратные башни серожелтого цвета. Осведомленный проводником, Ибадулла знал, что там — афганский пограничный пост. На противоположном берегу не удавалось различить ни одного строения. Там было пусто: каменные осыпи, скалы, кое-где живая зелень — и только. Но Ибадулла не доверял глазам и не спешил. Не следует спешить. Ведь он мог ждать день, два, неделю… Нужно присмотреться, понять, освоиться и не сделать ошибки.
Никто не гнал Ибадуллу, не было никакого приказа, лишающего его самостоятельности и связывающего сроком. Хотя он не считал, что готовится совершить что-то дурное, но знал, что должен скрываться и что для осуществления его намерения ночь будет благоприятнее дня Он поправил веревки, удерживающие курджум за плечами, и встал, невидимый в тени скалы.
VI
Вдруг под ногами Ибадуллы земля пошла в сторону, или что-то дернуло его за ступни, он не понял. Но он уже падал, тщетно пытаясь удержаться. Инстинктивно сгибая колени, он вытягивал руки, ловя несуществующую опору. Опять его бросило, он боком коснулся земли и, извиваясь, пытался подняться.
Ибадулла видел, как берег реки раскололся и начал медленно, нестерпимо медленно разворачиваться, как створ грандиозных ворот, открывающих выход из подземного мира. Весь целиком раскачивался горный хребет и так неторопливо, точно само время остановилось. Лениво и мягко проседали скалы… И, наконец, человек услышал гром кончины мира. Точно труба звучала над землей и в земле. Она гудела, ее рев налегал, давил и нестерпимо мучил кости и мускулы бессильного тела.
Удар, и еще удар, и еще… не было счета, и некому было считать. Все разрушалось.
Ибадулла еще слышал треск и грохот гор, но уже ничего не видел. От разрушенных гор поднялась пыль, затмившая небо. Но человек успел подумать, что сам он уж мертв, погребен и для него ничего больше не осталось в этом враждебном мире…
Ибадулла очнулся, пораженный тем, что он еще живет и дышит. Пыль редела. Крупные частицы выпадали вниз, а мелкие еще долго будут плавать в атмосфере, подкрашивать дождь и придавать особенную, тревожную красоту небу и зорям.
День вернулся; горы успокоились, но Ибадулла больше не узнавал их. На том месте, где были здания пограничного поста, высилась гора. Не стало вершин, служивших ему указателями пути. На юге, откуда он спустился, был обрыв, за ним вставали высочайшие стены. На севере река исчезла — там зияла впадина, сухой отрезок бывшего русла.