Возвращение карнавала

Посадская Дана

Ей снилась Шарлотта. Она сидела в своём неизменном плетеном кресле-качалке, в пол оборота к окну, и густой вишнёвый закат румянил её бархатистую белую щёку.

Она подошла к ней, окликнула по имени, — но Шарлотта не шелохнулась. Тогда она стала её трясти, схватила за кисть, лежащую изящно на коленях — и ощутила могильный холод. Безмятежное лицо с нарисованными тёмными глазами. Это не Шарлотта, это кукла, фарфоровая кукла! Но почему она такая тяжёлая? Разве куклы внутри не пустые?

Она отшатнулась. Кукла начала падать. Она закричала, она не хотела! Но не могла её удержать. Кукла падала и падала, как снежная лавина. Вот она рассыпалась на тысячу белых мерцающих осколков, и на пол хлынул

поток вспенившейся крови. Так вот что было внутри! Сколько крови, как много! Она закричала, ощутив на лбу солёные тёплые капли. Она стонала, она закрывала лицо руками, но не могла скрыться от запаха. Пронзительный острый запах свежей крови. Не надо, не надо!

Она закричала, она открыла глаза и вскочила.

Она заснула прямо на ковре. Её щека ещё хранила отпечаток сурового серого ворса. Это был ковёр Нины. В комнате Шарлотты был совсем другой — мягкий, как масло, и такой причудливый, что на него было можно смотреть часами.

Она заснула, прижимая к губам платок. Так вот откуда запах. Пятна крови засохли и стали ржавыми — совсем как восходящее солнце за окном.

Матильда встала и подошла к окну, прижала лицо к холодной и пыльной глади стекла. Где-то сейчас Шарлотта? Где она скрывается от солнечного света? В чёрном лакированном гробу, обитом прохладным шёлком? С голубоватыми тенями вокруг запавших закрытых глаз? С руками, аккуратно сложенными на груди — тонкими руками, похожими на белые паучьи лапы?

Неподвижная. Мёртвая. Кукла. Они говорили, они предупреждали. Доктор. Сама Шарлотта. «Я всегда была такой. Всегда».

Матильда подошла к постели Нины. Подушки заскорузли от запёкшейся крови. Глаза уже остекленели, а беззубый рот всё так же улыбался.

Вы правда умерли счастливой, Нина? — прошептала Шарлотта. Во рту у неё заскрипел грязный песок. — Вы ничего, ничего не поняли…

Улыбка Нины была такой блаженной, такой безмятежной. И Матильда вдруг воочию увидела, что произошло. Нина умерла здесь. В своей комнате. Значит, Шарлотта спустилась сюда. Спустилась сама. И Нина была вне себя от счастья, она не могла поверить своим глазам. Её девочка, её радость, её куколка снова могла ходить! Нина смеялась и плакала от счастья, горячие слёзы наполняли её глаза и скрывались в глубоких черепашьих морщинах. Она заключила Шарлотту в объятия. Стиснула её, что есть силы, своими руками, своими добрыми и сильными руками. Она обнимала её, забыв обо всём на свете, целовала её мягкие волосы цвета палой листвы, её тонкие, как прутики, ледяные руки. И она не заметила, она ничего не заметила… Не заметила, как это случилось, как Шарлотта, её девочка, прокусила ей шею и стала лакать, как котёнок молоко из блюдца.

Тяжелое, грузное тело обмякло в хрупких стальных руках. В глазах у Нины темнело, но она была так счастлива… Она уже не ощущала ничего — только приторный запах волос Шарлотты, запах гниения, запах склепа… Её девочка, её любовь, её малышка…

Шарлотта подвела, нет, поднесла Нину к кровати и уложила на высокие, пышно взбитые подушки, — так же, как сама Нина каждый вечер укладывала её, Шарлотту, свою девочку, свою святыню, своего молчаливого беспомощного ангела…

Влажное лоно постели прогнулось, принимая горячую слабеющую плоть. И только тогда, только тогда Шарлотта оторвалась. Нина ещё дышала, ей было так хорошо… Волосы Шарлотты блестели и играли в обступавшей её зябкой темноте. Алые всполохи, рыжие всполохи… Шарлотта, красавица, Шарлотта, Шарлотта, детка… Нина улыбнулась, и её не стало.

Матильда долго, долго сидела у этой сырой тёплой постели. Когда Шарлотта стояла в дверях, она ни разу не взглянула… Это было тело, всего лишь тело. Шарлоту никогда не трогали тела. Слишком много духа, слишком мало плоти… Доктор, доктор…

Матильда,

шатаясь, побрела в никуда, раздвигая руками липкий дурман. Надо идти. Пока ещё рано, пока никто не проснулся. Если кто-то увидит её выходящей из этого дома, в окровавленном платье, со склеенными кровью волосами, решат, что это она…

Эта мысль её рассмешила. В рёбра снова впился чужой режущий смех.

Ванная. Она включила воду, сунула ладони под тугую струю, протёрла лицо. Оно было словно гипсовая маска. Белоснежная ванна. Нина купала в ней Шарлотту до самого последнего дня. Она была такой сильной. У неё были огромные руки — как медвежьи лапы с затвердевшей иссушённой коркой вместо кожи. Шарлотта слегка морщилась, когда Нина её касалась, но та не замечала, никогда не замечала. Она поднимала Шарлотту без труда. Та была лёгкой, как сухой цветок, как кукла… Фарфоровая кукла. Мертвечина. Слишком много духа, слишком мало плоти…

12

Она вышла из дома и пошла вперёд. Не оглядываясь. Дверь за её спиной гнусаво застонала и затихла. Она не знала, — растаял ли этот дом, как кошмарный сон, в безжалостном свете утреннего солнца, или остался стоять, пустой и жалкий. Разломанная раковина без жемчужины, со створками, измазанными чёрной слизью… Мерзкая мёртвая улитка… коченеющий труп на заскорузлых от крови подушках…

Она шла, и пустынные утренние улицы расползались во все стороны зловонными червями. Асфальт под ногами горел и шелушился, как сожжённая кожа. Редкие прохожие при виде неё отшатывались в ужасе.

Почему вы так смотрите? Что случилось? Да, у меня в крови и руки, и платье. Посмотрите, какой восхитительно яркий узор из алых пионов! Старая Нина была так уродлива, Шарлотта брезговала ею… но её кровь оказалась такой красной, такой красивой. Приглядитесь… неужели вам не нравится?

Нет, на руках у меня крови нет. Я вымыла руки. Так что же вас пугает? Безумие в моих глазах?

Да, я безумна, это правда. Они отняли мой разум, этот липкий комок предрассудков и шаблонных истин. Зато теперь я понимаю. Понимаю.

Постойте! Посмотрите на меня! Послушайте! Вы полагаете, вы люди? Нет — вы всего лишь бумажные фигурки. Мятые бумажные фигурки с обгоревшими краями. Они скомкают вас, разорвут и растопчут, а вы и не заметите. Вы ничего не замечаете.

Вы думали, вы зрители? Вы думали, они танцуют с тенями, жонглируют черепами и играют на скрипках, где вместо струн натянуты жилы, для вас? Чтобы вы, как дети хохотали, замирали от восторга, хлопали в ладоши? Нет, дети это они, а вы — их игрушки, жалкие марионетки. Они будут забавляться с вами, целовать и укладывать с собой в постель. А потом им станет интересно, что у вас внутри, и они разорвут ваши тела ногтями и зубами. Они будут дивиться и щупать красные сочные ягоды ваших сердец и синие нити вен. А когда им это надоест, они просто перережут ниточки. И вы рухнете в тот же миг нелепыми кучками костей и тряпок. И никогда не поднимитесь снова. Они сожгут вас или похоронят, или просто забудут, и пойдут искать новые игрушки…

Вы думаете, это полуденное солнце? Нет, это они поджигают город. Но вы не заметите, как сгорите — прямо в своих домах, как в саркофагах. И хотите знать, почему? Потому что вы уже мертвы, мертвы давным-давно, с самого рождения. Весь наш город — это огромное кладбище, заросшее бурьяном и плющом. Вы лежите, каждый в своём гробу, со сложенными на груди руками, и кожа сходит с ваших лиц, обнажая жёлтые кости. И вы не раскроете глаз, не поднимитесь, потому что вы — не такие, как они. Не такие, как они… теперь я понимаю… Между жизнью и смертью, из праха к могиле, над пропастью, по острому лезвию. Вырезав сердце, как сердцевину от яблока, и отдав его без сожаления на откуп…