"Возвращение Мюнхгаузена". Повести, новеллы, воспоминания о Кржижановском
Шрифт:
После этого события с быстротой падающего камня в катастрофу. Хлестаков спешит к огородничихе: наконец-то! Но и стачечный комитет не дремлет: штрейкбрехера выследили, но письмо № 30 000 уже ушло из рук забастовщиков. Тогда они вскрывают 29 999 недоставленных. Вы представляете эффект этой сцены, когда 30 000 разорванных конвертов летят в воздух, падая белыми квадратами на головы зрителям. Хор гневных голосов - здесь мы прибегли к коллективной декламации - читает 30 000 почти идентичных текстов, по залу, колебля стены и потолок гремит: "Прийди на огород". И тридцать тысяч восставших стройными рядами идут на огород, чтобы расправиться с сановником-соблазнителем. Парочка, шептавшаяся у плетня, пробует бежать, но со всех сторон курьеры - курьеры - курьеры. Ночь стала бела как день от 30 000 белых листков,
Начались уже репетиции, но тут мы наткнулись на неожиданное препятствие: на роли 30 000 были ангажированы из ближайших к Москве округов две дивизии, но власти, вероятно боясь военного переворота, воспротивились введению такого количества войска в столицу. Вскоре я уехал, прося режиссера, в случае если постановка все-таки когда-нибудь наладится, не раскрывать на афише моего инкогнито. Я думаю, он не нарушит обещание.
В бытность мою в Москве я старался не пропускать ни одной научной лекции. Общее экономическое оживление отразилось самым благоприятным образом на темпе научных работ и изысканий в стране. С вашего разрешения, леди и джентльмены, я позволю себе резюмировать содержание двух последних лекций, на которых мне удалось присутствовать.
Первая была посвящена вопросу о прарифме: лектор, почтенный академик, посвятивший себя изучению славянских корнесловий, задался вопросом о первой рифме, прозвучавшей на старорусском языке. Многолетняя работа привела его к девятому веку нашей эры: оказывалось, что изобретателем рифмы был Владимир Святой, прорифмовавший слова "быти" и "пити". От этой прарифмы, доказывал красноречивый докладчик, и пошла, постепенно усложняясь, вся русская версификация; но отнимите у нее "пити", и ей не с чем будет рифмовать своего "быти", поколебленная база сделает шаткими и все надстройки, и домик из книг не многим устойчивее карточного. В заключение лектор предлагал освежить терминологию, классифицируя поэзию не на лирическую и эпическую, как это делали прежде, а на самогонную и ректификованную.
Вторая лекция, входившая в цикл чтений, организованных Институтом Нивелирования Психик, привлекла меня уже самым своим названием: "По обе стороны пробора". Маститый физиолог демонстрировал работы Института по нивелированию в области электрификации мышления; оказывается, группе научных деятелей Института удалось доказать, что нервные токи, возникающие в мозгу, подобно электрическим токам, распространяются лишь по поверхности мозговых полушарий, являющихся полюсами электромышления. Затем уже было делом чисто технических усилий поднять мышление еще на два-три сантиметра кверху, локализировав его на поверхности черепной коробки; пробор, проведенный от лба к затылку, расчесывал мыслительные процессы налево и направо, удачно имитируя как бы спроектированные на сферическую поверхность полушария мозга; нечего, конечно, подробно объяснять, что волосы заменяли собой в этом смелом опыте провода, радировавшие мысль в пространство.
После сжатого теоретического сообщения, ученый приступил к демонстрациям: на помост ввели человека с глухим латунным колпаком на голове, надвинутым по самые уши. Колпак сняли, и мы все увидели аккуратный прямой пробор и гладкие, будто вутюженные в череп - справа налево и слева направо - волосы. Экспериментатор, взяв в руки стеклянную палочку, придвинул ее к левому полушарию испытуемого:
– Идея "государство" локализуется у данного субъекта вот тут, на острие волоска влево от пробора. Пункт отмечен красной крапиной: близоруких прошу подойти и убедиться. Теперь внимание: нажимаю "государство".
Стеклянное
– Перечешите пробор влево. Вот так: теперь вы видите, что красная точка переместилась на правую сторону от пробора. Контакт.
И снова - стекло тычком в точку, искра слева направо, челюсти врозь и: "Государство есть необходимый этап на пути к..."
– Остальное оставим за зубами, - взмахнул палочкой экспериментатор. Челюсти сомкнулись, и на место отреагировавшего ввели другого. Этот имел взъерошенный и непокорный вид; четверо институтских сторожей с трудом водворили его на эстраде, из поднятых торчмя волос с сухим треском сыпались искры, но судорожно стягивающийся рот был закляпан кляпом.
– Включите слова, - распорядился экспериментатор. Кляп удалили, и хлынули слова, вызвавшие тихий говор среди многоголовой аудитории: "контрреволюция", "белая идеология", "стопроцентный буржуй", "революция в опасности", а кто-то, вскочив с места, кричал: "За такое к стенке".
Но ученый протянул руки, утишая волнение:
– Граждане, к порядку. Прошу не прерывать эксперимента. Машинка номер ноль.
Ассистент метнулся к инструментарию - и обыкновенная парикмахерская машинка (лишь с несколько удлиненными ручками в стеклянных чехлах) заскользила по черепу экспериментируемого, поспешно сбривая ему мышление. И по мере того как железные зубья, оголяя череп, снова и снова перекатывались через темя, речь контрреволюционера теряла слова, бледнела и спутывалась. Машинка кончила свое дело, и сторож выметал веником остриженное миросозерцание. Руки испытуемого обвисли, как плети, но язык уныло, как деревянная колотушка, подвешиваемая корове к шее, продолжал отстукивать, повторяя вновь и вновь всего лишь два слова: "свобода слова - слово свобода - слово свободы - свобо..."
Экспериментатор с озабоченным видом подошел к объекту и внимательно оглядел оголенный череп. Вдруг лицо ученого прояснилось, и он протянул широкопалую руку к темени пациента:
– Тут вот еще два волоска, - осклабился он в сторону аудитории - и, притиснув два квадратных ногтя к невидимому чему-то, дернул, - теперь чисто. Ни гу-гу!
Ученый дунул себе на пальцы и отшагнул к кафедре. Сторож, кончив уборку, собирался вымести психический сор за порог. В это-то время где-то в задних рядах послышался тихий звук: не то зевок, не то глухой спазм. И, выждав долгую паузу, ученый строго обвел очками притихшие ряды и сказал:
– Спокойствие. Вспомним русскую пословицу: "Снявши волосы, по голове не плачут".
Кто не бывал на первомайской демонстрации в Москве, тот не знает, что такое народное празднество. Навстречу маю распахнуты створы всех окон, в весенних лужах, спутавшись с отражениями белых облаков, дрожат красные отсветы знамен; из улиц в улицу стучат барабаны, слышится твердый марш колонн, миллионноногие потоки текут на Красную площадь, чтобы людским водопадом свергнуться вниз к расковавшейся из льда такой же весенне стремительной, выхлынувшей за свои берега Москве-реке. Раструбы труб бросают в воздух "Интернационал", красные флаги шевелятся в ветре, как гигантские петушиные гребни, а трехгранные клювы штыков, задравшись в небо, колышутся перед трибунами. Затиснутый в толпе, я долго наблюдал этот кричащий свои боевые крики, веющий алым оперением стягов и лент, с трехгранью гигантского клюва, готового склевать все звезды неба, как мелкую крупу, с тем чтобы бросить в него горсти алых пятиконечий, - этот исполненный великого гнева, от полюса к полюсу простерший готовые к взлету крылья - Праздник, который вдруг разбудил во мне одну легенду, незадолго до того отысканную мною в одном из московских книгохранилищ, но тотчас же забытую в быстрой смене дней и дел. Легенда, стал припоминать я, рассказывала об одном французе, который еще в 1761 году, приехав в Москву затем, чтобы... но в это время медные трубы в тысячный раз закричали "Интернационал", толпа качнулась, кто-то наступил мне на мозоль, и я потерял нить.