Возвращение Мюнхгаузена (Повести, Новеллы)

Кржижановский Сигизмунд Доминикович

– Пишите. Старому лимбургскому сыру никого не жалко, но он все-таки плачет.

– Раньше чем устрица успеет составить мнение о запахе лимона, ее уже съели.

Уши мисс спрятаны под тугие рыжие пряди, и сидит она, отвернувшись от афоризмов, с глазами в косые линейки дождя, но пальцы стучат по клавишам, дождь стучит по стеклу - и диктант длится, пока барон, вытряхнув пепел из трубки, не произнесет:

– Благодарю. Завтра - как обычно.

Он пробует приподняться, но дремота отяжелила ему тело, затуманила мысли - и явь, вместе с рыжеволосой мисс, неслышно ступая, выходит за порог.

А под смеженными веками череда видений: снящийся автомобиль везет Мюнхгаузена по снящимся улицам; они странно безлюдны и немы, и, ни разу не нажав сигнального рожка, Джонни останавливает шуршание шин у колоннады Св. Павла. Мюнхгаузен уже опустил ногу к ступеньке, как вдруг собор приходит в движение, голова его, под гитантско-круглой шапкой, наклоняется, бодая крестом воздух, двускатная спина выгнулась и чудовище, шевеля всеми своими колокольными языками, кричит: "Сэр, как пройти в Савлы, прямо и не сворачивая?" Расторопный Джонни включил мотор и крутым поворотом руля назад; но чудовище, шагая двенадцатью гигантскими колоннами и с грохотом волоча свое длинное каменное тулово, - вслед. Коробка скоростей, проскрежетав, швыряет стрелку на максимум. Но чудище, проворно перебирая колончатыми лапами, все ближе и ближе. Машина на полном ходу сворачивает в одну из узких улиц Ист-Энда. Собор пробует протискаться вслед, проталкиваясь прямоуголием каменного плеча в уличную щель. И тут Мюнхгаузен, вскочив на сидении, кричит в сотни квадратных глаз,

протянувшихся справа и слева: "Эй вы, чего уставились, не пускайте его!" И дома по первому же оклику, послушно придвигая окна к окнам, загораживают собору путь; со вздохом облегчения, барон опускается на подушки, но в это время он видит повернувшееся к нему смертельно бледное лицо Джонни: "Что вы наделали! Мы гибнем". И, действительно, только теперь барон видит, что ведь дома нищего Ист-Энда, лишенные промежутков, впаяны друг в друга, кирпичи в кирпичи, образуя одну, лишь цифрами номеров членимую массу: и как только те позади придвинулись друг к другу, передние кирпичные короба принуждены делать то же - и улица медленно сдвигает стены, грозя расплющить и мчащийся автомобиль, и тех, кто в нем; оси машины - нет-нет - чиркают о стены, скорей, - впереди просвет площади; но поздно - гигантская плющильня зажала бессильно жужжащее авто в затиск многоэтажных коробов, ее стальные крылья и кузов хрустят, как елитры насекомого, попавшего меж земли и подошвы. Ударом ноги Мюнхгаузен вышибает надвигающуюся справа на него оконную раму и впрыгивает внутрь дома. Но бедному Джонни не повезло - он в пролете меж двух окон - улица уперлась кирпичами в кирпичи, - короткий крик, затерявшийся в удары громад о громады, - все стихло. И вдруг позади: "Стекольщику будете платить вы, мистер". Мюнхгаузен оборачивается - он внутри бедной, но опрятно убранной комнаты; посередине - кухонный стол, за столом, над дымящимися мисками, пожилой человек без пиджака, костлявая женщина с больным румянцем на скулах и двое мальчуганов; свесив ноги со скамьи, с ложками, увязшими во рту, дети восхищенно разглядывают пришельца. "И должен вас предупредить - стекло подорожало, - продолжает мужчина, размешивая содержимое миски.
– Том, пододвинь стул мистеру, пусть присядет".

Но Мюнхгаузен и не думает присаживаться: "Как вы можете сидеть тут, когда Савл в Павлах, улицы нет, и вообще ничего нет". Мужчина, к удивлению барона, не удивлен: "Если к ничего прибавить ничего, все равно выйдет ничего. И тому, кому некуда идти, мистер, - зачем ему улица. Кушайте, дети, стынет".

Барон, будто новая стена надвинулась на него, пятится к двери, опрокинув любезно подставленный стул, и по ступенькам: квадрат дома меж четырех стен. "А вдруг и эти тоже?" Скорее под низкие ворота: опять квадрат меж четырех нависших стен; ворота ниже и уже - и снова квадрат меж еще ближе сдвинувшихся стен. "Проклятая шахматница", - шепчет испуганный Мюнхгаузен и тотчас же видит: посреди квадрата - на огромной круглой ноге, вздыбив черную лакированную гриву, шахматный конь. Не мига не медля, Мюнхгаузен впрыгивает коню на его крутую шею; конь прянул деревянными ушами, и, ловя коленями скользкий лак, Мюнхгаузен чувствует: шахматная одноножка, пригнувшись, прыгает - вперед, еще вперед и вбок, опять вперед, вперед и вбок; земля то проваливается вниз, то, размахнувшись шпилями и кровлями, ударяет о круглую пятку коня; но пятка - Мюнхгаузен это хорошо помнит - подклеена мягким сукном - бешеная скачка продолжается: мелькают - сначала площади, потом квадраты полей и клетки городов - еще и еще - вперед, вперед, вбок и вперед; круглая пятка бьет то о траву, то о камень, то о черную землю. Затем ветер, свистящий в ушах, затихает, прыжки коня короче и медленнее - под ними ровное снежное поле; от его сугробов веет холодом; конь, оскалив черную пасть, делает еще прыжок и прыжок и останавливается среди леденящей равнины подклеенная сукном нога примерзла к снегу. Как быть? Мюнхгаузен пробует понукать: "К g8-f6; f6-d5, черт, d5-b6", - кричит он, припоминая зигзаг "защиты Алехина". Тщетно! Конь отходил свое: деревянная кляча отходит. Мюнхгаузен плачет от гнева и досады, но слезы примерзли к ресницам, от холода нельзя устоять и секунды - и, растирая ладонями уши, он шагает вперед, вперед и вбок, и снова вперед, еще вперед и вбок, разыскивая хоть единое пятнышко на белоснежной скатерти, аккуратно, без морщинки, застилающей огромный круглый, лишь горизонтом отороченный, стол. И вдруг он видит: там, впереди, скользя легкой тенью, какая-то длинная, из острых готических букв - колючая и верткая многоножка. Мюнхгаузен ловит глазами черную вереницу букв и прочитывает их: это его имя. Изумление обездвижило Мюнхгаузена. Тем временем осьмнадцатибуквое БАРОН фон МЮНХГАУЗЕН не теряет времени: выгибая слоги, оно скользким ползом внезапно к выставившемуся из земли пограничному столбу: на столбе доска, на доске знаки. Мюнхгаузен, с трудом отрывая примерзающие подошвы, вслед улепетывающему имени. Но имя уже доползло до столба и шлагбаума, занесшего красные и белые полосы над белой равниной, и оборачивается, чтобы взглянуть на преследователя - далеко ль? В это время - Мюнхгаузен ясно видит - шлагбаум быстро опускается: бело-красные полосы ударили по восьмой букве, и имя, как змея, рассеченная ножом, мучительно выгибает разлученные слоги: МЮНХГАУЗЕН - по ту сторону столба, БАРОНФОН - по эту. Став на чернилоточащем Н, бедное БАРОНФОН мечется из стороны в сторону, не зная, что предпринять. Глаза Мюнхгаузена от букв на снегу к знакам пограничного столба: СССР. С минуту он стоит, раскрыв рот, потом мысль: бросить имя и бежать. Но подошвы башмаков успели вмерзнуть в снег. Он тянет было правую ногу, потом дергает левую - вдруг пограничное четырехбуквие шевельнулось - в ужасе Мюнхгаузен выпрыгнул из своих башмаков и в одних носках по ледяному насту; холод хватает за пятки, в отчаянии он мечется из стороны в сторону и... просыпается.

Правая туфля сползла с ноги, и под пяткой прохладный вощеный квадрат паркета. О стекла кабинета шуршит дождь, но тонкие штрихи его струй застлало ночью. Кукушка на камине кричит семь раз. Барон фон Мюнхгаузен протягивает руку к колокольчику.

"Коттедж сумасшедших бобов" зажигает огни и готовится к встрече вечерних гостей. Снизу о дубовую дверь стучит и снова стучит молоток: сначала появляется король биржи, через минуту - дипломатический туз. Затем старая леди, посвятившая себя спиритизму, когда наконец над порогом возникают уныло свисшие усы лидера рабочей партии, Мюнхгаузен, радушно подымаясь навстречу, восклицает с видом удачливого игрока:

– Коронка до валета. Прошу к нам в игру. Вас только и не доставало.

Но сверх тех, которых недоставало, приезжает и бывший министр без портфеля, которого уютный коттедж встречает, впрочем столь же радушно и тепло.

Обмениваются новостями, не забывая ни альковов, ни парламента, гадают о предстоящих назначениях, о событиях в Китае; с министром без портфеля барон беседует об одном портфеле без министра, а дама-спиритка рассказывает:

– Вчера у Питшлей мы вызывали дух Ли-Хунг-Чанга: "Дух, если ты здесь, стукни раз, если нет - стукни два раза", и представьте, Чанг стукнул два раза.

В это время внизу у двери двойной удар молотка:

– Неужели Ли?
– вскакивает хозяин, готовый радушно встретить призрак. Но на пороге слуга.

– Его святейшество епископ Нортумберлендский.

И через минуту рука в перстнях благословляет присутствующих.

Беседа продолжается. Слуга приносит тартинки, чай в фарфоре и тонконогие рюмочки с кюмелем. Некоторое время слова кружат от ртов к ртам, затем святейшество, отодвинув чайную чашечку, просит хозяина что-нибудь рассказать. С разрешения дамы барон Мюнхгаузен берет в руки трубку и, похрипывая изредка чубуком, приступает к рассказу. И тотчас же внимательно наставленные уши слушателей начинают вянуть: сначала у краев, потом по раковинному хрящу - внутрь и внутрь, и, свертываясь, как листья по осени, ухо за ухом, бесшелестно и тихо, одно за другим - на пол. Но дисциплинированный слуга с метелкой и скребком, появившись за спинами гостей, неслышно сметает уши в скребок и уносит за дверь.

– Случай этот имел место во время моего последнего пребывания в Риме, шевелит клубы дыма голос рассказчика.
– Было свежее осеннее утро, когда я, спустившись со ступенек кафедры святого Петра, перешел площадь, охваченную колоннадою Бернини, и

повернул влево в узкую Борго Сан-Анджело. Если вам приходилось там бывать, вы, вероятно, помните пыльные окна с antichita 1 и лавчонки особого рода комиссионеров, которые, получив у вас вещь и несколько сольди, обязуются через неделю возвратить ее вам без сольди, но с папским благословением. Поскольку благословение присутствует в вещи невидимо, заказы выполнятся бойко и всегда в срок. Тут же можно приобрести за недорогую цену амулет, зуб змеи, исцеляющий от лихорадки, коралловые джеттатуры от сглазу и полный набор прахов - от святого Франциска до святого Януария включительно, - аккуратно рассыпанный по аптечным мешочкам. Я завернул в одну из таких лавок и спросил прах святого Никто. Хозяин лавки пробежал пальцами по бумажным мешочкам: "Может быть, синьор удовлетворится святой Урсулой?" Я отрицательно покачал головой: "Я мог бы услужить синьору святого Пачеко: чрезвычайно редкий прах". Я повторил свое "Der heilige Niemand" 2. Хозяин был, очевидно, честным человеком - он развел руками и с грустью признался, что требуемого в его лавке нет. Я повернулся было к двери, как вдруг вниманье мое привлек один из предметов, стоящий в углу на полке: это была крохотная черная коробочка, из-под полуоткинутой крышечки которой торчали желтые космы всклокоченной пакли. "Что это?" - обернулся я к прилавку, и услужливые пальцы прахопродавца тотчас же пододвинули товар. Оказалось, это был кусок недогоревшей пакли, участвовавшей в ритуале апостолизирования Пия Десятого. Как это всем известно, при посвящении папы над тонзурой избранника сжигают кусок пакли, произнося сакраментальное "sic transit gloria mundi 3". И вот, как клялся мне хозяин лавки, которому я не имел основания не верить, - во время совершения этой церемонии над Пием, как раз в момент произнесения сакраментальных слов, внезапным ветром унесло кусок пакли, который ему, собирателю раритетов, и удалось приобрести за некую сумму: "Синьор может сам убедиться, - раскрыл прахопродавец коробочку, - что пакля обожжена у краев и пахнет гарью". Это было действительно так. Я спросил о цене. Он назвал круглую цифру. Я ее пополам. Он сбавил - я прибавил; в результате коробочка с папской паклей очутилась в моем кармане. Я же - двумя часами спустя - в поезде Рим - Генуя. Мне, видите ли, не хотелось пропустить очередного конгресса христианских социалистов, заседания которого были назначены как раз в это время в генуэзском Palazzo Rosso 4: для любителя неосуществимостей, к каким я позволю себя причислить, посещение подобного рода собраний бывает иной раз поучительным. Окна в вагоне были открыты; сырой воздух марены, затем ближе к Генуе, ряд туннелей, смена духоты сквозняком - меня продуло, и уже в середине первого же заседания христиан-социалистов я почувствовал недомогание. Нужно было принять лечебные меры. Сунув руку в карман, я наткнулся на коробочку и вспомнил, что вата, а за неимением ее и пакля, вложенная в уши, радикальное средство от простуды. Я открыл черную крышечку и сунул в левое и правое ухо по клочку папской ваты. И тотчас же... О, если бы вы знали, что произошло! Ораторы говорили, как и до пакли, рты шевелились, артикулируя речи, но ни единого звука, кроме тиканья моих часов, не доходило до моих барабанных перепонок. Я ничего не понимал: если оглох, то каким образом, не слыша слов, слышу тиканье маятника; если пакля, закупорившая мне уши, глушит звуки, ослабляет слышание, то каким образом громкие голоса тише еле слышимого хода часов. Расстроенный, я покинул собрание, прошел мимо беззвучно говорящих ртов и был радостно удивлен, когда, очутившись на улице, еще не успев сойти со ступенек подъезда, вдруг я сквозь паклю услышал: "Mancia" 5. Слово было сказано старухой нищенкой. Ясно, пакля прекратила свое тормозящее действие. Навстречу мне из грязных лохмотьев - старушечья ладонь, но я, торопясь проверить свой вывод, бросился назад в зал заседаний. Я спешил, но вывод был еще поспешнее: опять перед глазами шевелящиеся рты, но изо ртов - ничего, кроме артикулированной тишины. Что за дьявол простите, ваше святейшество, беру дьявола обратно, - что бы это могло значить? Строю гипотезы вслед за гипотезами и вдруг вспоминаю, что пакля, торчащая из моих ушей, особенная, сакраментальная, отгоняющая вместе с дымом и всю gloria mundi; и что сквозь нее не пройти ничему преходящему, пекущемуся о славе мирской. Несомненно, это было так. Я не переплатил за мою покупку прахоторговцу с Борго Сан-Анджело: но только почему же речи адептов христианского социализма вязнут в моей вате и не пролезают в слух.

1 Антик, древность (ит.).

2 Святой Никто (нем.).

3 Так проходит земная слава (лат.).

4 Красный дворец (ит.).

5 Здесь: подаяние (ит.).

Погруженный в тягостное размышление, я возвратился в номер гостиницы. К следующему заседанию я решил усовершенствовать мой фильтр, отцеживающий христиан от прихристней и не пропускающий сквозь свои поры никакой тщеты. Я рассуждал так: если ни одно греховное слово не в силах протиснуться сквозь освященную паклю, застревая в тесном сплетении ее нитей, то что должно произойти, если сухим и жестким фибрам пакли придать некоторую скользкость? Должно будет произойти, и это вполне естественно, следующее: слова будут по-прежнему по своей медлительности и грубости (все-таки из воздуха) застревать и в скользкой пакле, но мыслям, скрытым в них, вследствие их эфирности и утонченности, наверное, удастся-таки проскользнуть меж скользких волокон и впрыгнуть в слух. Вынув из ушей паклю, я внимательно осмотрел оба комка: наружная поверхность их была под грязноватым налетом. Очевидно, след от докладов. Счистив эту, так сказать, стенограмму, я, прежде чем вложить паклю назад в левое и правое ухо, опустил ее в ложечку с жиром, обыкновенным, растопленным на свечке гусиным жиром. Часы напомнили мне, что через какие-то минуты заседание конгресса возобновится. Проходя по кулуарам, я слышал смутные голоса из зала: значит, уже началось. Приоткрыв дверь, я просунул запаклеванные уши в зал: конгресс был в сборе: на кафедре стоял благообразного вида человек в корректном, застегнутом на все пуговицы сюртуке и, елейно улыбаясь, площадно ругался. В недоумении, я оглядел ряды тех, к кому адресовалась ругань: зал благоговейно слушал, и сотни голов одобрительно качались в такт оскорблениям, сыпавшимся на эти же самые головы. Лишь изредка речь прерывалась аплодисментами и оратору кричали: "кретин", "льстюга", "флюгер", "подлец", - в ответ оратор прикладывал руку к груди и благодарно кланялся. Не в силах долее терпеть, я заткнул уши... то есть как раз наоборот, ототкнул их: оратор говорил о заслугах съезда в деле борьбы с классовой борьбой, отовсюду слышалось "браво", "вашими устами истина", "как метко и тонко". Только теперь я стал понимать, что несколько грамм пакли, спрессованной внутри моей коробочки, стоят доброго философского метода. И я решил процедить сквозь мою деглориоризирующую паклю весь мир. Набросав план опытов, я в ту же ночь отбыл с экспрессом, направляясь в...

И рассказ продолжается. Кукушка кричит одиннадцать и двенадцать, и только поздно за полночь трубка Мюнхгаузена вытряхивает пепел, а хозяин, досказав, провожает гостей до холла. Рабочий день кончился. И вкруг "коттеджа сумасшедших бобов", с каждым вечером ширя и ширя разлет своих линий, завиваются новые и новые спирали: тонкие усики их уж за Ла-Маншем, грозя додлиниться до самых дальних меридианов земли. Афоризмы барона - он это знает - на пюпитрах обеих палат, рядом со стенограммой и повесткой дня; рассказы и старинные историйки, начатые у сизого тягучего дымка трубки, дымными туманами оползают "коттедж сумасшедших бобов", пробираясь под все потолки, от языка к языку и в неслышавшие уши. И, шаркая туфлями к теплой постели, барон смутно улыбается и бормочет:

– Мюнхгаузен спит, но дело его не смыкает глаз.

Глава III

РОВЕСНИК КАНТА

Хотя барон Мюнхгаузен предпочитал туфли штиблетам и досуг работе, но вскоре пришлось проститься с послеобеденной дремой и домоседством. Дым от старой трубки легко было рассеять ладонью, но "сделанный" дымом шум нарастал с стихийностью океанского прибоя. Телефонное ухо, раньше спокойно свисавшее со стальных вилок в кабинете барона, теперь неустанно ерзало на своих подставках. Дверной молоток без устали стучался в дубовую створу двери, телеграммы и письма лезли отовсюду, пяля свои круглые штемпеля на Мюнхгаузена; среди них рассеянно скользящие глаза барона наткнулись как-то на элегантно оттиснутое - старинным шрифтом по картону - извещение: группа почитателей просит высокоуважаемого барона Иеронимуса фон Мюнхгаузена посетить собрание, посвященное двухсотлетию деятельности высокопочитаемого барона. Юбилейный комитет. Сплендид-отель. Дата и час.