Возвращение на Арвиндж
Шрифт:
– Пойми, чем дальше, тем хуже! – тряс он головой, заглядывая мне в глаза с надеждой быть понятым. – И никому об этом не расскажешь! Как может бояться мины старший механик Первой роты?
Я молча кивал. Что тут не понимать? С каждым из нас под дембель творилось одно и то же. А насчет рассказать кому. Что толку? Кто здесь поможет? Можно отказаться ходить на боевые, можно не выходить даже в парк, можно не ходить на пост и даже в столовую, еду притащат прямо в кубрик. Всё нам можно в эти последние недели, любой командир поймет и не осудит. Можно вообще затариться в кубрике и без крайней нужды не высовывать носа на улицу. Можно. Но где гарантия, что тебя не раздавит потолочными балками, сорвавшимися во время очередного землетрясения?
И Коля уже почти поверил, что в Бахараке с механиками ничего не случается. Он радовался за себя, за своих друзей из Первой роты, за всех пацанов нашего призыва, и даже за своих молодых собратьев по цеху, за механиков-водителей всех призывов. Он глядел на зеленых, неопытных ребят и узнавал в них себя, каким был полтора года назад. В душе он желал им прослужить так же, как прослужил он, не налетев на духовский фугас.
Коля говорил, а я видел все это и в себе. Рассказывая, он словно читал мою душу, проникал в ее тайные закоулки. Он выгребал из нее потаенные, глубоко запрятанные страхи, дикие, до тошноты доводящие мысли о фугасах, о катках, выбитых из-под бээмпэшки мощным взрывом, о волнах жара вперемешку с расплавленным металлом, влетающих в башню после попадания кумулятивной гранаты.
Коля рассказывал, как иногда не спит по полночи, представляя себе других пацанов – водителей, идущих в колоннах через перевалы и долины. Его поражала сила воли, которая позволяет им выдержать нервное напряжение, вызванное невозможностью защититься от мин на дороге, от пуль и гранат духовской засады.
– Прикинь, – почти кричал он мне, – ты сидишь за штурвалом или рулем и знаешь, что мина где-то рядом. А ты не можешь ни свернуть, ни объехать, ни остановиться, ни выскочить из машины! Только медленно ползешь вместе со всеми и ждешь, рванет под впереди идущим или под тобой!
– Уймись, Коля, – возражал я, – здесь у каждого своя доля. И каждому из нас нужно везенье, чтобы не влететь на мину, не поймать пулю, не попасть на нож.
– Но нам повезло тут, в Бахараке. Здесь нет мин! – горячился он. – Механикам тут вообще лафа. Служи спокойно, не высовывайся, не напрашивайся на боевые пешком, не лезь на рожон, не спи на посту. Полтора года и всё, сиди да жди дембеля. И на тебе! Лебедка по спине, перелом позвоночника и «ранний дембель».
Было просто невыносимо слушать крик его души. Мне хотелось заорать, чтобы он замолчал, но положение спасли вернувшиеся в кубрик дембеля, уже знавшие о происшествии, мрачные, но не дававшие выход эмоциям.
Колин «срыв» остался между нами, но после этого разговора мы стали избегать оставаться наедине. Нам было неловко смотреть друг другу в глаза. Не сказать, что наша дружба дала трещину, и все же отношения изменились. Никогда больше я не назвал его Шефом, и не услышал от него странной и нелогичной кликухи «Мазила».
Расстались мы меньше чем через месяц в ташкентском аэропорте. Мы попали в одну дембельскую партию, вместе с нашими друзьями проделали весь путь от Бахарака до границы, вместе проехали по мосту через Аму-Дарью под Термезом. Мы были счастливы, веселились, пили и орали афганские песни в поезде на Ташкент. Но ни разу мы не посмотрели друг другу в глаза и даже по глубокой пьяни не вернулись к тогдашнему разговору.
Прощаясь возле выхода на летное поле, мы обнялись, потом хлопнули друг друга по плечам.
– Бывай, брат! Не пропадай, пиши. Приезжай в гости.
– И ты оттянись дома, да и собирайся ко мне в Москву. До встречи, Коля!
Так и не смог я на прощанье назвать его Шефом.
В гости к нему я так и не собрался, но один раз мы все же увиделись, когда он с группой приятелей, таких же трактористов, ехал через Москву на какую-то далекую сибирскую стройку. Прибежав после его звонка на вокзал, я едва узнал Колю в толпе
За те несколько часов, что были у него до поезда на Красноярск, мы успели смотаться на Красную площадь и на ВДНХ, постояли на набережной напротив Кремля. Разговор не клеился, вокруг были его приятели, а я исполнял роль экскурсовода. Даже в кафе, поднимая стаканы с водкой, мы не стали вспоминать прошлое, а просто выпили за наших – за живых, потом за погибших.
Но и возле поезда, прощаясь, я не услышал от него такого дурацкого и родного, теплого слова из прошлого: «Мазила». И не смог сказать ему «Шеф». Неправильно бы прозвучали эти слова среди мирной московской жизни. Видно, остались они там, далеко на юге, в горной долине возле кишлака Бахарак.
С Димой Федоровым у кишлака Ардар. Декабрь 1984 г.
В кишлаке. Якуб, Тоха, автор, Коля
На фоне горного массива Ранган
С Лехой Чигирем
Автор на фоне кишлака Хайрабад
Автор на вертолетном поле в Бахараке
Отеческая забота, или Бахаракская «резня»
Кинжал хорош для того, у кого он есть, и плох для того, у кого его не окажется в нужную минуту.
В батальоне царил ужас. Весть о прибытии комиссии во главе с замкомандира полка для проведения очередной проверки разлетелась мгновенно, не успел связист, принявший радио из полка, доставить сообщение комбату.
И хотя для до назначенной даты оставалось три дня, приниматься за устранение недостатков нужно было немедленно, не теряя ни минуты. Происходи все это в Союзе, солдат замордовали бы подметанием плаца, покраской травы или желтеющей листвы деревьев, не говоря уже о вылизывании спальных помещений и наведении порядка в тумбочках. Но Бахарак – не Союз, полковое начальство прекрасно знало условия жизни небольшой крепости, где дислоцировался батальон. Поэтому ни о какой траве и ни о каких тумбочках речи не было; упор был сделан на два основных направления – документация и экипировка личного состава.