Возвращение на Мару

Лихачев Виктор

— Но я не договорила. Наверное, слишком много думала о том, как уговорить тебя взять меня с собой.

— Наверное. Но в тот момент, услышав про душу человека, я словно вышел из тупика. Быстро просмотрел твои записи. Убили Соловья, кто первым появился после этого?

— Гоит!

— А знаешь, почему? Еще одна часть гоитского ритуала — видеть мучения жертвы. Он словно батарейка подзаряжается от твоего горя, хотя говорит совсем другие слова. Еще нагляднее случай с колодцем. Гоит уже решил, что выгнал нас с горы, ему осталось пережить всего ничего — две недели. Кто знает, может в следующий раз Пасха и праздник нечистой силы совпадут еще через тысячу лет. И вот появляемся мы, и не просто появляемся,

а возрождаем источник, связанный с именем самого ненавистного для Гоита человека. Озверевший от ярости, колдун бросает труп собаки в святой колодец. Но в тот момент с мужчинами в Мареевке была явная загвоздка: Бирюков лежал в больнице, супруги Смирновы на два месяца уезжали в Тулу к детям, причем жена до сих пор еще не приехала. Получается, что никто из мужчин, потенциальных Гоитов, убить Полкана не мог. Смутил меня и еще один момент. Именно Кобцева встретила Игоря и рассказала ему о неком человеке, пытавшемся поджечь наш дом. Теперь я понимаю, что это была ложь с целью запугать нас. Ну и наконец, чтобы не утомлять вас, расскажу еще о двух моментах, после которых я уже не сомневался, кто есть кто. Другое дело, что в свое время я не придал им значения, пропустил, как говорится, мимо ушей. Первый. Кобцева, когда я вернулся в Мареевку, сказала мне, что она и другие соседи пытались покормить Полкана, но пес не подпустил их к себе. И опять, Смирновых нет, нас — нет, остаются зегулинская теща и Тимошины, которых совершенно случайно я встретил в конце апреля, — они шли с покупками из вязовского магазина. И удивил их, когда поблагодарил за заботу о собаке. Женщины даже не пытались кормить пса. А вот Кобцеву, да, Полкан не подпустил. Он не мог ее не узнать. Животное как-то связало уход своего хозяина с этой женщиной. И последнее. Помнишь, Маша, нашу встречу с Гоитом у колодца? Наверное, тогда в первый и последний раз он потерял контроль над собой.

— Помню. Дядя Игорь еще смеялся над тем, как, мол, быстро бабка бегает.

— И это тоже. Но я о другом. Мы так были увлечены рытьем колодца, что не услышали его приветствия: «С возвращением на Мару». О том, что нынешняя Тихоновская гора называлась Марой…

— Не знал никто!

— Не знал никто кроме Гоита, и нас, дочка.

— Как все просто!

— Конечно, и предсказание сейчас кажется очевидным. А помнишь, что было тогда? Я сейчас сравниваю себя с человеком, у которого застряла нога в рельсах, навстречу же ему мчит поезд.

— А в тот момент что послужило ключом? — спросила я.

— О, тогда у меня было несколько ключей.

— Серьезно?

— Конечно. Первый — страх за тебя, второй — злость на Гоита, и так далее. Но опять потребовался своего рода спусковой крючок, или камешек, который потом вызвал лавину. В предсказании было два взаимоисключающих слова — ночь и солнце. А в результате — все тот же тупик. Только вспомнив, что в христианских гимнах Христа называли солнцем, я смог потянуть за ниточку. А что касается Лека — это было что-то вроде озарения…

— Папа, погоди, давай еще о Гоите поговорим. Помнишь, когда мы забрались ночью в дом Лукерьи?

— Как такое забыть.

— Я же показала тебе на дом Гоита. Там свет горел!

— Каюсь, не обратил тогда на это внимания. Мне почему-то казалось, что у женщины не хватит духа придти ночью в заброшенный дом. И вообще, ошибался я слишком часто.

— Разве?

— Возьми хотя бы линию Изволокины — Сосновский. Отчего-то я уверил себя, что к Маре они никакого отношения не имеют. Оказалось, это не так.

— Кстати, о братьях Изволокиных, — подала голос мама. — Вам не кажется, друзья, что здесь еще очень много неясного?

— Ты права, дорогая. Но кое-что уже прояснилось. Очень помогли Игорь и Егор Михайлович. Толстиков продлил линию Изволокины — Сосновский до девятнадцатого

века — на нашем горизонте появился родственник Изволокиных купец Соболев. Тетрадь со стихами — его. Он первый из этого несчастного рода заболел Марой, он…

— Почему «несчастного»? — перебила я папу.

— Потому что их дороги отныне пересеклись с дорогой Гоита. Соболев исчез — будто сгинул, убили Сосновского, затем одного из Изволокиных. Причем фантазия Гоита границ не знала. Сосновского убили в собственном доме, приписав убийство невиновному Бирюкову, Сергия Иоанновича Изволокина — в поле. Бог даст, когда-нибудь мы узнаем, как закончил свои дни Филипп Матвеевич Соболев, купец с душой поэта… Царство им всем Небесное! Бирюков не отправился вслед за ними только по счастливой случайности. Он рассказывает, что Кобцева пришла к нему и попросила продать пару корзин. А расплатилась заранее — натурой: зайдя в дом к Бирюкову, без лишних слов поставила на стол бутылку якобы самогона.

— Зелье оказалось слабым? — спросила я.

— Наоборот. Егор Михайлович в тот раз отказался пить, как его Кобцева ни уговаривала. А когда попробовал — «схватило» его сразу. Вот он и упал. Разумеется, Гоит затем вернулся и бутылку унес, но, видимо, Толстиков его вспугнул: иначе бы Гоит довершил дело до конца.

— Коля, тогда я не пойму, — мама даже остановилась, — только что ты говорил, каким потрясением для Гоита стало ваше возвращение на Мару. Но если он решил убить Бирюкова, значит, опасался, что тот все вам расскажет, когда вы вернетесь.

— Не совсем так. Гоит поверил в то, что мы в декабре навсегда покинули гору. Он испугался другого: Егор Михайлович по наивности передал ему свой разговор с Игорем. Выходит, наш друг был убедителен, если Гоит поверил в то, что возможен пересмотр дела Бирюкова. А пересмотр — это новое следствие. Зачем Гоиту лишние проблемы? Может, он и не испугался, но решил: мертвый Егор Михайлович надежнее живого. Что же касается Сосновского… Судя по всему, Петр Константинович серьезно продвинулся в своих поисках, о многом узнал, чем стал раздражать «хозяина горы».

— Папа, почему же Бирюков не заподозрил Гоита, когда его обвинили в том, чего он не совершал, — убийстве человека?

— Не заподозрил… Он был благодарен Кобцевой! Егор Михайлович рассказал, что всю жизнь был признателен ей. Он помнил, как она, сидевшая с ним и Сосновским тем памятным вечером, распрощалась и ушла, помнил, как на суде Кобцева доказывала, что ее сосед — хороший человек и не мог убить другого хорошего человека даже в пьяной драке. А когда прокурор спрашивал ее, кто же тогда мог убить Сосновского, она только разводила руками и вздыхала.

— Вот почему после визита Игоря Бирюков вновь побежал к ней?

— Да, подписав себе тем самым смертный приговор, привести который в исполнение помешали сверхкрепкие сердце и сосуды старика… Видишь, что получается, Машутка, — продолжил папа, — про Петра Константиновича не скажу, а Бирюков, которого Гоит отправил в тюрьму, и не думал подозревать Кобцеву, как не подозревал ее и Сергий Иоаннович, если решился отправиться с тетей Валей в путь. Так могли ли мы по одному непогасшему окошку в доме Гоита заподозрить веселую и общительную женщину, от которой, между прочим, кое-кто был тогда без ума.

— Но ведь это я показала на светящиеся окна, — сдаваться мне не хотелось.

— Хорошо. Окна светились. Что сие означает?

— Отвечу. Гоит убедился: в доме Лукерьи кто-то есть, и вернулся к себе.

— Замечательно. Вернулся — и специально зажег свет, чтобы мы догадались, кто еще в деревне не спит.

— Кстати, — маме все было интересно, — почему Гоит не дождался вас во дворе заброшенного дома?

— В том то и дело, что дождался, — ответил папа.

— Ты шутишь! — вырвалось у меня. — Хочешь сказать…