Возвращение призраков
Шрифт:
Она содрогнулась, судорога пробежала от макушки до кончиков ног. Она не хочет думать об этом...
По коридору из комнаты донесся голос сестры. Как обычно, пение было фальшивое, но энтузиазм у Сары от этого не убывал. Звук чуть не вызвал у Рут улыбку. Сара не понимает, что происходит. Она живет в своем невинном мире, мире кукол и Диснея. Она уверена, что полицейские скоро отпустят папу, как только Рут скажет им про глупого парня, который пытался ее целовать и обнимать.
Рут снова воровато посмотрела на лампочку наверху. Ты не можешь заглянуть внутрьменя. Никто не может. Ни ты, ни мама, ни папа. И ты не можешь
Рут еще больше сгорбилась и сцепила руки под носом, прижав большими пальцами губы. От кофе поднимался белый пар. Пение сестры замолкло, и в доме стало тихо-тихо.
Как темно на кухне. И какой мрак снаружи. Оконные стекла потеряли прозрачность, их как будто измазали чем-то желтовато-серым. Нужно включить свет. На самом деле лампочки не могут ее видеть, это просто ее воображение. По правде-то она знает это; но все равно. Наверное, она как под гипнозом: человек в здравом уме не может так смешно вести себя, сознавая весь абсурд своего поведения; в трансе это кажется совершенно естественным. Вот как она себя чувствует. Она прекрасно знает, что лампочки не шпионят, но не может перестать думать, что это шпионы, и ведет себя соответственно. И то же самое с Джозефом Мансом. Она не могла встретить его в лесу, потому что он умер и не мог приходить ночью и трогать ее, щупать, делать эти гнусности...
Рут рассмеялась нервным смехом, в котором слышались одновременно смятение и страх. Это был короткий смешок.
Кофе еще не остыл, но она заставила себя сделать глоток. Боль ей кстати. Она отпила еще, радуясь, что обжигается. Горячо, неприятно, но это реально.Кофе горячий, и поэтому обжигает губы. Никаких споров, никакого обмана, никаких фантазий. Лампочка — это лампочка, не более; зеркала отражают изображение, они не могут просветить твою скрытую сущность.
Манс умер и никогда не вернется.
Манс умер и никогда не вернется.
Манс умер и никогда не вернется.
Так почему же он здесь?
Откуда этот знакомый холод, пробежавший по телу?
Откуда это шарканье, что слышится через приоткрытую дверь?
Откуда этот запах, если не от разлагающегося тела?
Откуда это склизкое бормотание, если не из прогнившего горла?
Откуда все это, если Манса нет в коридоре?
Рут медленно повернулась на стуле, чтобы видеть приоткрытую дверь. Шарканье приближалось. Хотя было темно, что-то еще более темное заполнило дверной проем. Что-то поджидало там. Что-то наблюдало за ней.
Рут открыла рот, чтобы закричать, хотя и знала, что крик не получится. Он никогда не получался. Он всегда застревал в груди. Манс даже провоцировал ее закричать, но из этого никогда ничего не выходило — горло парализовало.
Выпучив глаза, Рут смотрела на узкую тень, одной рукой схватившись за спинку стула; все тело ее дрожало, но так незаметно, что со стороны могло показаться, что девушка совершенно неподвижна. Рут хотела взмолиться, но звука не вышло. Она хотела убить его, но он и так был мертв.
Однако на все это был ответ; был способ сделать так, чтобы его мерзкие, прогнившие руки не коснулись ее тела. Или, по крайней мере, был способ сделать так, чтобы она не почувствовала его прикосновения.
Нож не попадался на глаза, но девушка знала, где лежат ножи. Ее внимание вновь привлекла открытая дверь.
Тень исчезла.
Но снова послышалось шарканье.
Он уходит. Манс уходит от нее.
Ее тело обмякло. Хотелось плакать, хотелось упасть на пол и благодарить Бога за милость. Девушка прислушалась, чтобы убедиться наверняка. По-прежнему слышалось движение, но оно определенно удалялось.
А потом остановилось, и Рут услышала скрип дверной ручки.
Дверь отворилась. И Рут услышала крик Сары.
И все поняла.
—Н-е-е-е-т!
У нее наконец вырвался крик, стул опрокинулся, и она бросилась к ящику кухонного стола. Девушка рывком выдвинула его, выдвинула слишком далеко, вывалив все содержимое на пол. Упав на колени и не обращая внимания на колющую боль, она вытащила из кучи широкий нож для разделки мяса и, сжав его деревянную рукоять, поднялась на ноги. Ноги одеревенели и не слушались, но она заставила себя подойти к кухонной двери. Второй Сарин крик заставил Рут броситься в дверь и побежать по коридору, подняв над головой нож, с диким криком, еще более страшным, чем у младшей сестры.
Эллен Преддл ждала. И с ней ждал ее умерший сын.
Саймон сидел в просиженном кресле у пустого камина, его хрупкое голое тело было бледно, как алебастр, а мать сгорбилась на стуле напротив. Правда, Эллен не могла с уверенностью сказать, что сын видит ее, потому что в его глазах не было тепла узнавания. Но, сидя перед ним, Эллен могла по крайней мере считать для себя, что он знает о ее присутствии. С каждым ее выдохом поднималось облачко пара, и теперь она поплотнее закуталась в свой вязаный жакет, чтобы не пустить холод к телу. От Саймона такие облачка не поднимались, и, несмотря на то, что он был раздет, не было никаких признаков, что ему холодно.
Казалось, у Эллен больше не осталось слез, зажатый в руках платок промок от уже выплаканных. Возможно, она выплакала все; возможно, даже скорбь может иссякнуть. Когда оживет боль, вернутся и слезы.
Саймона, ееСаймона больше нет. Наконец она поняла это. Маленькая фигурка в кресле не была ее сыном, это не была его плотьи кровь,это был лишь его призрак. Саймон умер. Она наконец признала реальность. И ничто не вернет его. Но если бы она могла сохранить хотя бы это — его дух, его душу, хотя бы то, что сейчас сидит напротив, — чтобы знать, что хоть что-то осталось, что смерть не означает забвение, то, возможно, это принесло бы какое-то удовлетворение. Это лучше, чем остаться совсем без Саймона.
Ей вспомнился тот момент несколькими часами раньше, когда она спустилась из спальни, проплакав всю вторую половину дня, и нашла здесь его, сгорбившегося, с руками на коленях. Саймон всегда так горбился, когда боялся, а по-настоящему он боялся лишь одного человека — своего отца. Она бросилась к нему, хотела взять на руки и успокоить, но что-то удержало ее; почему-то она поняла, что если прикоснется к нему, то обнаружит, что его нет, что его видит лишь ее воображение, а значит, она снова останется одна и правда навсегда рассеет сон.