Возвращение с края ночи
Шрифт:
Выше шкур шла широкая узорчатая полоса контрастной черно-белой вышивки. Даже стильно.
Странно, что в жилище практически не было никакой утвари. Но Сашка не придал этому особого значения. Хозяин жилища, до этого жавшийся в дальнем конце, вдруг начал двигаться в его сторону, стоя на коленях и держа что-то перед собой на вытянутых руках.
Нет, не Воронков интересовал обитателя снежной пустыни, он нес дар собаке! Положив перед мордой Джоя развернутую в пластину тушку белой рыбы он несколько раз коснулся лбом каменного пола перед обалдевшим от этого псом, издал нечто вроде
— А я, значит, пустое место? — усмехнулся Сашка.
«Дай команду, хозяин, — взмолился Джой, обнюхивая вкуснятину, лежащую перед ним. — Они хорошие! Они не злые! Они меня любят! Они меня очень любят! Разреши, хозяин, и я съем ЭТО! Оно вкусно пахнет!»
— Оклемался, чудик, — обрадовался Воронков, восприняв столь сложный и длинный монолог после долгой паузы. — А поделиться нет желания?
«Тут и одному мало! — неискренне возмутился Джой, кося глазом то на хозяина, то на рыбину в полметра длиной, — ну, уж откуси кусочек, ты же главный…»
В этом посыле пса сквозило еще что-то типа: «Учти, кто берет первым, тот берет то, что поменьше».
Воронков наклонился и уже собирался взять рыбину, как хозяин дома завопил как оглашенный:
— О-охо! Ур! Ур-р! Ат-тату!
И внезапно Воронков куда лучше почувствовал этих людей. И шамана, и его жену. Все это было смутно, куда менее поддавалось вербализации, чем то, что транслировал пес, но смысл читался.
Пса они приняли за какое-то священное существо, с которым было связано много легенд и ритуалов, определявших всю их жизнь и культуру. Это был какой-то мифический первопредок, от которого пошли две касты или два рода разумных и множество неразумных существ, населявших сушу и море. К неразумным относились все виды животных, кроме рыб, а к разумным два рода: морские и сухопутные. Причем морские были куда круче и куда РАЗУМНЕЕ, чем сухопутные — те, к которым шаман причислял себя и бабу свою. Морские вызывали благоговейный трепет, но не такой, как первопредок, олицетворяемый псом. И попытка Воронкова отобрать у собаки дар была кощунственным деянием.
Но Джой что-то такое чувствовал. И что он из этого понял, неизвестно, но так весомо гавкнул на разоравшегося аборигена, что тот немедленно утих и забился с женой в свой темный угол, зыркая оттуда глазами.
«Гав!» Джоя они истолковали в том смысле, что священный первопредок сам решает, с кем ему делиться, а с кем нет. И Сашка это тоже ощутил.
В этот миг шаман, а он действительно был кем-то вроде шамана, вспоминал многосложные, сложносочиненные легенды с массой персонажей и сюжетных ответвлений, которые все знал прекрасно. Это ему нужно было для того, чтобы правильно выстроить линию поведения по отношению к первопредку.
Эти легенды были бы золотым дном для фольклориста или этнографа, но Сашка не был ни тем, ни другим, так что для него главным было почти то же: как вести себя с аборигенами.
А вот мысли жены шамана были полны страхом. Она не разделяла оптимизма и восхищения супруга и твердила только, предвкушая недоброе: «придут морские, придут морские, придут морские, придут морские, придут морские, придут морские…»
И
Может, эти БОЛЕЕ РАЗУМНЫЕ, что вселяли просто мистический ужас, были просто цивилизованным народом из-за моря, несшим смятение в простую жизнь коренных народов Севера. Все же не понятно. Однако, сколько неприятностей белый человек нес диким племенам самим фактом своего появления у них — известно.
Сашка был голоден и устал бояться.
Придут — пообщаемся. Он старался транслировать аборигенам толику спокойной уверенности.
Огляделся получше, пользуясь тем, что глаза уже совсем привыкли к полутьме.
Ему снилось море. Волны бились о берег. Пенились, шумели и брызгали. Море было студеное. Он очень четко запомнил шум прибоя.
Он помнил, как шел по щиколотку в воде. Помнил плеск воды под ногами. Помнил холод.
А потом увидел маяк.
Он возвышался темной глыбой в ночи, и только ярчайший свет на самой вершине, куда труднее всего добраться.
Он пришел к маяку.
У самого основания была маленькая дверца.
Она была закрыта.
Он стал стучать и кричать, чтобы его впустили.
Но он знал — тот, кто может ему открыть — там, на самом верху.
И он никак не может слышать его.
Но он все равно кричал.
Все равно бил в дверь.
Потом он устал и прислонился лицом к шершавой каменной неровной кладке.
А потом…
Потом увидел самого себя сверху. Будто бы витал и смотрел на того, кто стоит, прислонившись к подножию маяка.
И тот — внизу — посмотрел на него вверх.
Больными недоверчивыми глазами.
А потом снова начал стучать в дверь маяка.
«Ему же никто не откроет», — подумал он.
И вдруг понял — это МНЕ никто не откроет.
И проснулся.
Было холодно.
Он продрог…
«Неудивительно, что мне снилось море», — подумал Сашка проснувшись окончательно в темном жилище полярного аборигена.
Начал припоминать, как же он заснул.
Память мутилась и прорывалась в сознание толчками, но все вспомнилось. Он поел мяса, которого ему предложил чукча. Ему полагалось именно мясо. Джою рыба. А ему, сопровождающему великого прародителя, только мясо, зато от пуза — сколько съешь.
Ну он и подкрепился.
И потянуло в сон.
Полусидя-полулежа он задремал у входа, с оружием наготове, просто на всякий случай.
Сначала была тяжелая волчья полудрема.
Он часто просыпался, всматривался в темноту по ту сторону очага, где прятались, кутаясь в шкуры, шаман и баба его, но постепенно Сашка провалился в глубокий сон и его даже накрыло сновидением.
Неприятным. Вызывающе символичным сновидением.
Сколько Сашка себя помнил, ему никогда не снилось-море. А тут вдруг с чего бы это? Море и маяк. И какое-то раздвоение. Что, дескать, вот он ищет выхода или входа, и он же только и может эту дверь открыть и сам себе ее открыть не хочет. Слишком прозрачно для вещего сна. Слишком заманчиво для сердитого дядьки доктора Фрейда.