Возвращение с Западного фронта (сборник)
Шрифт:
Силуэт в окне снова помахал рукой. Он ответил, осторожно описывая полукружие зажженной спичкой. Потом взял еще несколько штук, зажег их сразу и осветил свое лицо. Рут замахала сильнее. Знаками он попросил ее лечь в постель. Она отрицательно покачала головой. Он вновь осветил себя и еще более настойчиво выразил свое требование. Рут не повиновалась, и Керн понял, что добьется своего, только если удалится. Он сделал несколько шагов в сторону, показывая ей, что уходит. Затем запалил все оставшиеся спички и подбросил их вверх. Они рассыпались крохотными факелами и погасли. С минуту в окне еще горел свет. Потом он погас,
– Поздравляю, Гольдбах! – сказал Штайнер. – Сегодня вы впервые были на высоте! Не сделали ни одной ошибки, действовали спокойно и обдуманно. А подсказка жестом насчет спички, спрятанной в бюстгальтере! Великолепно! Не всякий додумался бы…
Гольдбах с благодарностью посмотрел на него:
– Я и сам не знаю, как это получилось. Внезапно на меня нашло какое-то просветление. Погодите, из меня еще выйдет хороший медиум. С завтрашнего дня возьмусь придумывать новые трюки.
Штайнер рассмеялся:
– Ладно, давайте чокнемся по случаю радостного события.
Он достал бутылку абрикосовой водки и налил в рюмки.
– Прозит [38] , Гольдбах!
– Прозит!
Гольдбах поперхнулся и поспешно поставил рюмку на стол.
– Простите меня, – сказал он, – но я уже отвык… Если вы не возражаете, я пойду.
38
Заздравный возглас (нем.).
– Ради Бога! Здесь нам делать больше нечего. Но хоть допейте свою рюмку.
– Да, охотно. – Гольдбах послушно выпил.
Штайнер подал ему руку.
– И пожалуйста, не надо слишком изощренных способов подсказки, а то я ничего не смогу отыскать.
– Нет-нет, не беспокойтесь.
Быстрым шагом Гольдбах направился по центральной аллее в город. Он чувствовал себя легко, словно избавился от тяжкого груза. Но легкость эта была безрадостной, точно его накачали воздухом, точно воля его превратилась в некий газ, неуправляемый и отданный на милость любому дуновению.
Он пришел в свой пансион.
– Моя жена дома? – спросил он горничную.
– Нет. – Девушка рассмеялась.
– Почему вы смеетесь? – удивленно спросил Гольдбах.
– А почему бы и нет? Разве смеяться запрещено?
Гольдбах посмотрел на нее невидящими глазами.
– Этого я не хотел сказать, – пробормотал он. – Смейтесь себе на здоровье.
Он прошел по узкому коридору в свою комнату и стал вслушиваться. Ни шороха. Он тщательно причесал волосы и почистил костюм; затем постучался в смежную комнату, хотя уже знал от горничной, что жены нет. Но может, она вернулась тем временем, подумал он. Может, девушка просто не заметила ее. Он снова постучался в дверь. Никто не откликнулся. Осторожно нажав на ручку, он вошел в комнату жены. У зеркала горел свет. Он уставился на него, как матрос на маяк. Сейчас придет, подумал он. Иначе не горел бы свет.
Где-то в костях, накачанных воздухом, в вихре серого пепла, метавшегося по жилам, он чувствовал: она не вернется. Он понимал это подсознательно, но мозг, пропитанный страхом, цеплялся за бессмысленные слова: она должна вернуться, – иначе не горел бы свет…
Затем
Долго он не решался его вскрыть. Все и без того было ясно – к чему читать? Наконец он разрезал конверт шпилькой для волос, забытой на кресле. Он стал читать, но слова не проникали сквозь корку льда, облекавшую мозг; они оставались мертвыми. Это были случайные слова из какой-нибудь газеты или книги, слова, не касавшиеся его. Даже шпилька от волос и та казалась ему более живой.
Гольдбах спокойно сидел в кресле, ожидая боли и удивляясь, что она не приходит. Он испытывал какую-то ни с чем не сравнимую притупленность всех чувств. Знакомое ощущение – так бывало в тревожные минуты перед сном, когда он принимал слишком большую дозу брома.
Он просидел долго, не шевелясь и разглядывая свои руки; они лежали на коленях, словно белые, мертвые животные; бесчувственные подводные существа с пятью вялыми щупальцами. Они не принадлежали ему. Да и он сам уже не принадлежал себе, а превратился в тело какого-то другого человека, чьи глаза обращены внутрь в недвижном созерцании собственной прострации, время от времени пронизываемой внутренней дрожью.
Наконец он встал и вернулся в свою комнату. Здесь он посмотрел на галстуки, разбросанные на столе. Взяв ножницы, машинально принялся разрезать эти пестрые лоскутки, полоску за полоской. Отрезанные куски он не бросал на пол, а педантично подбирал левой рукой и укладывал на столе кучку разноцветного тряпья. Вдруг он понял, что совершенно автоматически занимается какой-то ерундой, отложил ножницы в сторону и тут же забыл о галстуках. Пройдя на негнущихся ногах по комнате, он примостился в углу на полу. Так он сидел, то и дело потирая руки, как глубокий старик, усталый и озябший, у которого уже нет сил, чтобы как следует согреться.
Керн подбросил в воздух последние спички. Тут на его плечо опустилась чья-то рука:
– Вы что здесь делаете?
Он вздрогнул, обернулся и увидел человека в форме.
– Ничего… – заикаясь, произнес он. – Извините, пожалуйста! Просто дурака валял, больше ничего.
Полицейский посмотрел на него в упор. Это был не тот, что арестовал его у Аммерса. Керн быстро взглянул на окно. Рут, видимо, уже легла. Впрочем, она бы и так ничего не заметила – было слишком темно.
Керн попытался простодушно улыбнуться.
– Очень прошу извинить меня, – небрежно сказал он. – Просто позволил себе слегка позабавиться. Вы, конечно, понимаете, что никакой опасности в этом не было. Спалил несколько спичек, и все тут. Хотел закурить сигарету. Спички гасли, вот я и решил зажечь сразу полдюжины. Чуть пальцы не сжег.
Он рассмеялся, приветственно махнул рукой и собрался было уйти. Но полицейский удержал его.
– Минутку! Ведь вы не швейцарец, правда?
– Почему не швейцарец?