Возвращение со звезд

Лем Станислав

– Но вы можете по крайней мере сказать, как вы это сделали? Это не секрет, надеюсь?

– Вас интересует, как я мог решиться?

– О, вы очень сообразительны.

Она умела улыбаться одними только глазами, как никто другой. «Подожди, сейчас у тебя пропадет желание искушать меня», – подумал я.

– Это очень просто. И никакого секрета. Я не бетризован.

– О…

Мгновение мне казалось, что она вот-вот встанет, но она овладела собой. Ее огромные бездонные глаза снова обратились ко мне. Она смотрела на меня как на дикого зверя, как на хищника, притаившегося в одном шаге от нее, словно ужас, который я пробуждал, доставлял ей в то же

время какое-то извращенное наслаждение. Это было как пощечина, это было хуже, чем если бы она просто испугалась.

– Вы можете?

– Убить? – подсказал я, галантно улыбаясь. – О да. Вполне.

Мы замолчали. Музыка играла. Она то и дело поднимала на меня глаза. Но продолжала молчать. Я тоже. Аплодисменты. Музыка. Аплодисменты. Молчание. Внезапно она поднялась.

– Вы пойдете со мной?

– Куда?

– Ко мне.

– На брит?

– Нет.

Она повернулась и пошла. Я сидел недвижимо. Я ненавидел ее. Она шла не оглядываясь, совсем не так, как все женщины, которых когда-либо я видел. Не шла: плыла, как королева.

Я догнал ее у живой изгороди, где было почти совсем темно. Слабые отблески света, пробивавшиеся из павильонов, сливались с голубоватым ореолом городских огней. Она не могла не слышать моих шагов, но продолжала идти не оборачиваясь, словно была одна, даже когда я взял ее под руку. Она продолжала идти, и это было как еще одна пощечина. Я схватил ее за плечи, повернул к себе, ее лицо, белое в темноте, запрокинулось: она смотрела мне в глаза. Она не пыталась вырваться. Да и не смогла бы. Я целовал ее отчаянно, задыхаясь от ненависти, и чувствовал, как она дрожит.

– Ты… – сказала она низким голосом, когда я отпустил ее.

– Молчи.

Она попробовала высвободиться.

– Нет, – сказал я и снова начал ее целовать. И вдруг эта ярость перешла в отвращение к самому себе, я отпустил ее. Думал, она убежит. Она не шевельнулась. Пыталась заглянуть мне в лицо. Я отвернулся.

– Что с тобой? – тихо спросила она.

– Ничего.

Она взяла меня за руку.

– Идем.

Какая-то пара прошла мимо нас и скрылась во мраке. Я шагнул вслед за Аэн. Там, в темноте, все было или казалось возможным, но здесь, когда стало светлей, эта моя вспышка, которая должна была стать расплатой за оскорбление, показалась мне просто жалкой. Я почувствовал, что вхожу в какую-то фальшивую игру, такую же фальшивую, как все эти опасности, чары, все – и продолжал идти за ней. Ни гнева, ни ненависти, ничего – мне все было безразлично. Мы шли под высоко висящими огнями, и я ощущал свое огромное, тяжелое «я», которое делало каждый мой шаг рядом с ней гротескным. Но она как будто не замечала этого. Она шла вдоль насыпи, за которой рядами стояли глидеры. Я хотел было остаться здесь, но она скользнула рукой по моей руке, схватила ее. Мне пришлось бы выдергивать руку, я выглядел бы еще более смешным – этакое воплощение целомудренного космонавта, подвергающееся искушению.

Я сел рядом с ней, машина дрогнула и понеслась. Впервые я ехал глидером и сразу же понял, почему у них нет окон. Изнутри глидеры были прозрачными, как будто сделанными из стекла.

Мы ехали долго, молча. Центральные кварталы сменились причудливыми пригородными постройками – под небольшими искусственными солнцами лежали, утопая в зелени, дома, лишенные четких очертаний, то раздутые в виде странных подушек, то раскинувшие крылья настолько, что терялась граница между самим домом и его окружением – результат настойчивых попыток создать нечто такое, что не было бы повторением

прежних форм. Глидер сошел с широкой проезжей части дороги, пересек темный парк и остановился у лестницы, переливавшейся волнами, как стеклянный каскад; проходя по ступеням, я видел простирающуюся под ногами оранжерею.

Тяжелые ворота бесшумно отворились. Огромный холл, охваченный под потолком галереей; бледно-розовые диски ламп без опор или подвесов; ниши в наклонных стенах, как будто пробитые в иной мир окна, в них – нет, не фотографии, не изображения, а живая Аэн, громадная: напротив – в объятиях смуглого мужчины, целующего ее, над потоком ступеней – Аэн в белом, непрерывно мерцающем платье, рядом – Аэн, склонившаяся над лиловыми цветами величиной с человеческое лицо. Идя за ней, я еще раз увидел ее же, в другом окне, девически улыбающуюся, одинокую, свет дрожал в ее медных волосах.

Зеленые ступени, Белая анфилада. Серебряные ступени. Прямые, уходящие вдаль коридоры, в них непрерывное, медлительное движение, словно замкнутое в них пространство дышало, бесшумно скользим стены, создавая проходы именно там, куда направляла свои шаги идущая впереди меня Аэн; можно было подумать, что неощутимый ветер сглаживает углы галереи, лепит ее перед нами, а все, что было до сих пор, – это только вступление. Степы светились тончайшими прожилками застывшего льда, и было так пронзительно светло вокруг, что даже тени казались мелочно-белыми. После девственной белизны этой комнаты бронзовые тона следующей были как крик. Здесь не было ничего, кроме неведомо откуда проникавшего света, источник которого словно находился внизу и освещал нас и наши лица снизу; Аэн сделала незаметное движение рукой, свет померк, она подошла к стене и несколькими движениями, словно заклинаниями, заставила ее вздуться: этот горб тут же стал разворачиваться, образуя нечто вроде двойного, широкого ложа – я достаточно разбирался в топологии, чтобы почувствовать, сколько гениальности было вложено в одну только линию изголовья.

– У нас гость, – сказала она, остановившись.

Из открывшейся панели выскользнул низенький, заставленный бокалами столик и, как пес, подбежал к ней. Склонившись над нишей с креслами – что это были за кресла, нет слов, чтобы описать! – она приказала жестом, чтобы появилась маленькая лампа; стена послушно выполнила желание, большие лампы погасли. Видно, ей самой надоели эти сворачивающиеся и на глазах расцветающие удобства, она склонилась над столиком и спросила, не глядя на меня:

– Блар?

– Пусть будет блар, – ответил я. Я ни о чем не спрашивал; не быть дикарем я не мог, но мог по крайней мере быть молчаливым дикарем.

Она протянула мне высокий конусообразный бокал с торчащей в нем трубочкой, он переливался как рубин, но на ощупь был мягкий, как шершавая кожура плода. Себе взяла другой такой же. Мы сели. До противности мягко, словно присел на тучку. Блар таил в себе вкус незнакомых свежих фруктов и какие-то крохотные комочки, которые неожиданно и забавно лопались на языке.

– Нравится? – спросила она.

– Да.

Возможно, это был какой-нибудь ритуальный напиток. Скажем, для избранников или, наоборот, для усмирения особо опасных. Но я дал себе слово ни о чем не спрашивать.

– Лучше, когда ты сидишь.

– Почему?

– Ты ужасно большой.

– Это мне известно.

– Ты нарочно стараешься быть невежливым?

– Нет. Мне это удается без труда.

Она тихонько засмеялась.

– Я еще и остроумный к тому же, – продолжал я. – Куча достоинств, а?