Возвращение тамплиеров
Шрифт:
Яирам прямо-таки сгорал от любопытства.
— А другое?
Другое здание представляло собой храм: судя по очертаниям, по ступенчатой ограде и колоннаде вокруг входа, он воспроизводил легендарный храм Соломона в Иерусалиме.
Но странности рисунка на том не кончались. На обороте действительно стояли две даты: 1489–1989. И даже неискушенному глазу было очевидно, что рука неизвестного художника обозначила не одну, а обе даты, разделенные не больше и не меньше как полутысячелетием.
— Если подпись настоящая, она должна иметь какое-то значение, —
— Могу рассказать тебе уйму интересного про этот рисунок.
И Джакомо поведал, что однажды, устав строить догадки, он взял рисунок и отнес другу своего отца, антиквару Музиани — не только торговцу стариной, но и отличному знатоку графики.
Музиани, худенький старичок, лысину которого прикрывала пыльная круглая шапочка, стал разворачивать обертку привычным для специалиста способом — так, чтобы затем снова использовать ее.
— Давно уже не видел вашего отца. А вы, молодой человек, чем занимаетесь? Помогаете ему? Я думал, вы учитесь.
— Я и в самом деле учусь, на филологическом факультете.
— Хотите мне что-то продать? А синьор Риччи знает об этом?
Джакомо покачал головой:
— Мне хотелось бы только получить у вас консультацию.
— А, так это рисунок.
Размер его был чуть больше обычного листа рисовальной бумаги. Антиквар развернул его перед собой, держа за короткие стороны. Прищурился и, не веря своим глазам, приблизил к глазам:
— Можно вынуть?
— Конечно.
Антиквар аккуратно извлек рисунок из полиэтиленового пакета. Затем долго щупал грубую и желтую бумагу, тер ее между пальцами, долго изучал карандашные линии.
— И что же? — спросил Яирам, сгорая от нетерпения.
Джакомо сказал, что Музиани не дал никакого четкого объяснения, а ограничился лишь изложением некоторых фактов.
Очень возможно, что рисунок был фламандского происхождения, но авторство установить не удалось.
Бумага была изготовлена, вне всякого сомнения, во второй половине пятнадцатого века, а следовательно, настоящей была первая из двух дат — и, вероятно, вторая тоже, потому что обе начертала одна рука. Такая бумага в то время была широко распространена в Европе. Вот только один убедительный пример: Леонардо да Винчи использовал ее для многих своих рисунков, сделанных углем и серебряным карандашом, то есть теми же средствами, какие применил неизвестный рисовальщик.
Две даты? Причуда художника, шутка, как, впрочем, и весь рисунок. Или, быть может, речь идет о части некоего загадочного плана, доступного пониманию лишь немногих посвященных?..
Маловероятно к тому же, что Пиранези был знаком с этим анонимным рисунком, когда примерно три столетия спустя работал над чертежами собора Санта-Мария-дель-Приорато. Напротив, куда логичнее звучал вопрос: как мог фламандец представить себе и еврейский храм, разрушенный много веков тому назад — причем не осталось ни зарисовок, ни вообще каких-нибудь документов, — и авентинский собор, который будет возведен через триста лет?
Может
Яирам не признавал ни вмешательства случая, ни даже его существования, — это противоречило его убеждениям. Ему на ум приходили другие, более интересные объяснения. Он почти не сомневался, что Пиранези был реинкарнацией какого-то художника пятнадцатого века или же каким-то образом, посредством медиумической связи, получил от него некое мудрое, символическое, тайное послание. А в послании как раз и содержался намек — если не прямое указание — на то, как нужно развивать архитектурную идею.
Мысли его друга шли в том же направлении. Однако Джакомо был знаком с собором Санта-Мария-дель-Приорато не понаслышке. Ему, как и немногим избранным посетителям из-за рубежа, было понятно, что весь авентинский ансамбль перегружен загадочными знаками, непонятными для профанов, но совершенно ясными для посвященных, будь то человек искушенный в тайном знании или же неофит. Только они способны были насладиться этим редчайшим и драгоценным эликсиром, источаемым капля за каплей путем многовековой перегонки культуры и религии, философии и теософии, веры и отступничества, прямоты и уклонения, святости и сатанизма.
— Отец сказал тебе, откуда у него этот рисунок?
— Нет, — ответил Джакомо. — Ты же знаешь, мы почти не разговариваем. Видимся редко и каждый раз чувствуем себя все более чужими. А как твой отец?
— Он все время живет в Брюсселе. Занимает важный пост в администрации Европейского Сообщества и целиком поглощен своей карьерой.
Джакомо слегка поколебался, но потом все же спросил:
— Он вдовец. Может, у него там появилась другая семья?
Ответ Яирама был откровенным и веселым:
— Да, думаю, так и есть. Но мне все равно.
— А можно ли узнать, Винчипане… Ты ведь родился в Ливане, а жил во Франции и Бельгии. Так почему ты выбрал именно Болонский университет?
— Знал, что встречу тебя. Если серьезно, то мой отец стремился дать мне все самое лучшее…
— Да, но не лучшее от самого себя.
— На него произвело большое впечатление, когда он узнал, что в эти годы Болонский университет будет отмечать свое девятьсотлетие. Понимаешь, самый старый университет в мире!
Было уже семь утра. Усталость давала о себе знать — друзья поминутно зевали. Наконец, они расстались, клятвенно пообещав увидеться скоро, очень скоро.
Джакомо как был, в одежде, растянулся на постели.
Он стал думать о Яираме, о том, как много у них общего во взглядах, вкусах, привычках. Ему казалось, он знает Яирама давно, словно друга детства, а между тем прошло всего лишь три месяца с тех пор, как они встретились…
Теплый, почти жаркий, октябрьский день перевалил за середину. Ярко светило солнце, на воздухе было просто замечательно. В саду «Маргарита» — одном из самых зеленых мест города — на деревянной пристани у небольшого пруда работал маленький бар, и почти все столики пустовали.