Возвращение в Африку
Шрифт:
Последнее извержение вулкана Телеки на южной оконечности озера произошло в 1898 году. На озере, не считая мелких, три главных острова вулканического происхождения — Южный, Центральный и Северный. Все они необитаемы, хотя черепки от посуды и мусорные кучи, найденные на Южном острове, доказывают, что когда-то люди умудрялись там жить. В озере сравнительно высокое содержание различных солей. Такой состав воды в сочетании с высокой температурой и продолжительным солнечным сиянием создает благоприятные условия для роста синезеленых водорослей. Потому-то озеро называют еще Нефритовым морем. А местные жители — и Бассо-Нарок — темной водой…
Времени у нас до устройства на ночлег оставалось в обрез, и все же было выше сил удержаться от купания. А крокодилы? Ну почему они должны быть именно здесь, как будто
Лет двадцать назад я месяц жил на Байкале, у истока Ангары. Стоял тихий теплый август; в прибрежной тайге, в распадках, по которым я любил бродить, было даже жарко, все время тянуло в воду — прозрачную, холодящую зубы, манящую глубиной. И хотя говорили, что в этом месте Байкала не купаются, вода ледяная, я однажды увидел, как девушка из соседней деревни, живописно притулившейся в распадке, вышла со двора в купальнике, с разбегу бросилась в воду и довольно долго плавала. Попробовал и я. Обошлось, и купался потом каждый день. Больше двух-трех минут я не выдерживал, но этих коротких мгновений хватало, чтобы потом долго чувствовать себя как бы заново родившимся. Хорошо бы и сейчас окунуться в живительную воду Байкала!..
Вот и Лойянгалани. От разграбленного кемпинга уцелело тростниковое бунгало, в котором вполне можно укрыться. Присматривавший за помещением «по совместительству» настоятель католической миссии, единственный постоянно живущий в оазисе европеец Джозеф Полетт, охотно предоставил его в наше распоряжение; он пустил воду горного источника в сохранившийся небольшой бассейн. Через недолгое время чаша наполнилась до краев и засверкала голубизной под светом выкатившейся из-за горы Кулал полной луны.
Джордж Адамсон, в дни своей молодости безуспешно искавший золото по берегам озера Рудольф, узнав, что я собираюсь на озеро, посоветовал «побыстрее работать ложкой».
— Надо бояться того, что крокодилы перехватят еду? — пошутил я.
— Нет, ветер.
— Простите, Джордж, при чем тут ветер?
— Во время моего бродяжничества по берегам озера ветер свистел с такой силой, что еду сдувало с тарелок раньше, чем мы успевали донести ее до рта.
Я сразу поверил: уж если молчаливый Джордж, обходящийся обычно скупыми «да», «нет», «хорошо», «плохо» да еще несколькими восклицаниями: «О, в самом деле!», «Удивительно!» — произнес такую длинную фразу, значит, так оно и есть — ветра надо опасаться. И действительно, каждую ночь, где-то ближе к рассвету, поднимался ветер и дул с такой бешеной силой, что сносил в озеро все, что забывали спрятать, — одежду, миски, пустые канистры, коробки. Юго-восточный ветер дул временами со скоростью современного курьерского поезда — 120—150 километров в час. Но мы устроились надежно: сзади довольно высокий берег, а под ним — истерзанная ветрами полоска пальмовой рощи, среди которой и притулилось бунгало. Ветер безжалостно трепал деревья и крышу хижины, и не сразу можно было привыкнуть к неумолчному шуму, напоминавшему что-то знакомое и в то же время отличное от привычных с детства звуков. На вторую или третью ночь, проснувшись до света и вслушиваясь в шум рощи, я заметил, что мои спутники тоже не спят и, видимо, так же прислушиваются к ночным звукам. Кто-то шепотом стал читать известные, кажется, с рождения строки: «Лес шумит…» В том лесу всегда стоял шум — ровный, протяжный, как отголосок дальнего звона, спокойный и смутный, как тихая песня без слов. Пальмы же над нами никак не походили на столетние сосны с красными могучими стволами, стоящими хмурой ратью, да и шумела роща как-то визгливо, непохоже на тихую песню…
В другой раз шум ветра напомнил мне иной, надолго врезавшийся в сердце звук. Было это давно,
Почему вспомнилось об этом? Почему на берегу далекого озера Рудольф встают картины Байкала, Плещеева озера?.. Хоронили талантливого журналиста, умного, скромного и душевного человека, много лет проработавшего корреспондентом центральной газеты в западных странах. На гражданской панихиде, воздавая должное заслугам покойного, один из ораторов развивал мысль о том, что советские люди, работающие в капиталистических странах, за редким исключением достойно проходят через соблазны и искушения вещного изобилия и бытовых удобств буржуазного общества. Они в массе своей не подвержены рже приобретательства, а всегда руководствуются принципами социальной справедливости, превыше всего ценят наш, социалистический образ жизни.
Хорошие слова, верная в общем-то мысль. Но я, только что вернувшийся из заграничной командировки, тянувшейся двенадцать долгих лет, слушал и думал: боже мой, при чем соблазны и искушения? И чем — вещами, удобствами! Да знали бы, что самое трудное испытание, которое выпадает на долю русских людей, несущих службу вдали от родных берегов, — это каждодневная тоска по Родине. Какое бы видимое, изобилие ни окружало тебя, какая бы красота ни открывалась взору — память постоянно возвращается в родные пределы, в подмосковные, во владимирские ли березняки и ельники, шуршит осенними листьями, скользит по первой пороше, кутается от зимней стужи и отогревается в кругу друзей, говорящих на твоем родном языке о близкой и неотделимой от тебя жизни дома, в России!
По-разному складываются судьбы людей, и всегда почти счастье и беда, радость и боль, надежда и разочарование, уверенность и сомнение сопровождают на жизненном пути мыслящую и страдающую личность в ее поисках истины. Лишь у немногих, подобно вересаевскому фельдшеру, «истина жизни вся целиком, до последней буквочки находится в жилетном кармане». По своей ли вине, в силу ли стечения обстоятельств человек иногда впадает в такое состояние, когда ему кажется, что все потеряно, что смысл жизни утрачен, и для него больше ничего не существует. Но даже и тогда, подводя «предварительный итог» или чувствуя приближение «последнего срока», настоящий человек, забывая нанесенные обиды, становясь выше уязвленного самолюбия, освобождаясь от тщеславия и суетности, находит в себе душевные силы, чтобы вслед за поэтом сказать: «Но более всего любовь к родному краю меня томила, мучила и жгла».
ВЫЖИВЕТ ЛИ ПЛЕМЯ ЭЛЬ-МОЛО?
В первое же утро в Лойянгалани мы познакомились с единственными постоянными обитателями восточного берега озера — людьми из племени эль-моло. Несколько стариков: попыхивают трубками из рыбьих позвонков на прибрежном песке, сплошь усеянном костями от самых мелких до метровых рыбьих хребтов и голов размером с доброе ведро. «Как мы будем разговаривать, вы знаете язык эль-моло?» — спрашиваю Джона. «Нет, конечно, но объясниться сумеем, эль-моло давно забыли свой язык и говорят на языке туркана и самбуру».