Возвращение в Чарлстон
Шрифт:
«Вот, – подумала Маргарет, – вот что в ней изменилось. Она привыкла отдавать приказы. Привыкла к богатству». Маргарет молча села в машину. Когда они приехали домой, она провела дочь по всем комнатам, желая получить одобрение тому, что сделала.
Дом был расположен на Ист-Бэттери, одной из улиц с большими домами, которые выходят на реку Купер в том месте, где она впадает в широкий залив. На фасаде гранитных стен первого этажа до остроконечной крыши над четвертым поднимался необычный пятигранный эркер.
В эркере
Деревянные части дверей, окон, карнизов и каминов поражали легкостью и изысканностью рисунка. В каждом декоративном элементе можно было заметить изображение гардении. Даже бронзовые ручки дверей были украшены симметричным узором из лепестков цветка. Посередине потолка каждой комнаты основание люстры окружала плоская гипсовая розетка из гардений. В гостиной медальон изображал венок гардений, перевитый плющом. Мебель носила тот несомненный отпечаток, который накладывают на дерево сто лет заботливого ухода. Кое-что Гарден помнила еще по дому на Трэдд-стрит. Многое было новым, например занавеси, ковры, обивка мебели. На всем этом, однако, не лежала печать новизны. Цвета были мягкие, узоры сдержанные.
– Дом просто прекрасный! – искренне сказала она. – Гораздо красивее, чем Барони или остальные дома принчипессы.
Маргарет раскраснелась, как девушка.
– Я все еще занимаюсь им, – радостно призналась она. – Стараюсь отыскать вещи, которые принадлежали Гарденам еще до войны. Я получаю письма от антикваров всех северных штатов. Именно туда, естественно, все и ушло.
Гарден взглянула на хитрое лицо одного из Эшли, взиравшего с портрета над камином. Похоже, он разделял мысли Гарден по поводу доверчивости Маргарет и в частности к антикварам.
– Замечательная мысль, – сказала она.
Ей казалось странным снова оказаться в Чарлстоне, все кругом было знакомо и в то же время неожиданно. Она пообедала с матерью и отправилась погулять по Бэттери. Непонятно почему, но это наполнило ее сердце одновременно и радостью, и грустью. День был теплый, типичный для Чарлстона в это время года, и ей достаточно было легкого шерстяного жакета. Было время отлива, и она жадно вдыхала знакомый тухлый сернистый запах обнажившегося илистого дна и чувствовала, что вернулась домой. Приезжие всегда с отвращением морщили носы от этого запаха. Гарден же, как все настоящие чарлстонцы, считала, что именно так и должен пахнуть отлив.
С океана дул ветерок, гнавший в залив белые барашки волн и приносивший с собой вкус соли. В небе с резкими криками кружили чайки. В парке играли ребятишки. Они ползали по пушкам, реликвиям чарлстонских войн, а их няни сидели на зеленых скамейках и переговаривались резкими, пронзительными, певучими голосами. Гарден прошлась по парку, похрустела ракушками на дорожках, покачала длинную бороду испанского мха, свисавшую со старого дуба. Она остановилась у вечно бурлящего артезианского колодца и выпила теплой
Словно в полудреме, ей почудилось, что она никогда не уезжала, что все это было год, два, десять назад. Все было как всегда. Кроме того, что теперь все виделось ей отчетливее. Прежде она никогда внимательно не смотрела, не слушала, не ощущала так этих запахов. Дети и их няни всегда были здесь, всегда звучали их голоса, раздавалось журчание воды. Она никогда всего этого не замечала. Теперь вдруг заметила яркую одежду детей, смешные, неуверенные шажки малыша, пытающегося догнать белку, младенца, сладко спящего на высокой груди одетой в белый передник няни. В маленьком парке было столько счастья, столько любви!
Проходя мимо скамеек, Гарден улыбалась, обменивалась приветствиями с чернокожими женщинами. Она постояла под пальмой, прислушалась к шороху листьев, потом пересекла Саут-Бэттери и пошла по Черч-стрит.
Она вспоминала, как мистер Кристи старался научить своих студентов-художников умению видеть то, на что они смотрят. «Я вижу, мистер Кристи, – мысленно произнесла она. – Теперь я вижу». Мимо прошел негр, толкая перед собой старую деревянную тележку на скрипучих деревянных колесах и громко распевая песню собственного сочинения о том, как хорошо он точит ножи.
– Как жизнь? – поинтересовалась Гарден.
– Отлично, миссур, – ответил точильщик, включив ответ в свою песню.
Гарден шла по Трэдд-стрит. На углу сидела негритянка в тюрбане и дремала под лучами заходящего солнца. Она лениво обмахивала пальмовым веером стоящий рядом столик. Гарден остановилась, и взмахи веера стали энергичнее.
– Кыш, мухи, – сказала женщина.
– Маума, у тебя есть арахисовые лепешки?
– Конечно, деточка. Совсем свежие, утром пекла. – Она вытащила мятый бумажный пакет из кармана коленкоровой юбки.
Гарден показала на две лепешки. У нее уже слюнки потекли. Арахисовые лепешки всегда имели притягательность запретного плода: Занзи и мама не позволяли их есть. Гарден лишь дважды решилась нарушить запрет и потом долго боялась, что об этом узнают.
Она нырнула в ближайшую парадную, достала из пакета лепешку и впилась в нее зубами, от удовольствия у нее даже слезы выступили на глазах. Арахис, мед и апельсиновая кожура создавали удивительное сочетание соленого, сладкого, кислого. Она съела и вторую лепешку, получая удовольствие и от лакомства, и оттого, что ест на улице. Потом она направилась к дому, который все еще считала своим в Чарлстоне.
Он показался ей прямо крошечным. Гарден прошла мимо, даже не узнав его. Она не помнила, что ее старый дом такой маленький. И полуразрушенный. Неужели этот угол и раньше выпавшими кирпичами напоминал беззубый старческий рот? А эта краска всегда была такой грязной и облезшей? Она стояла в тени. Прохлада зимнего вечера пробиралась сквозь одежду.
Она быстро прошла по Трэдд-стрит, мимо причала, где садилась на яхту, покидая Чарлстон, вдоль Ист-Бэй-стрит до Ист-Бэттери и дома, где теперь жила ее мать.