Возвращение в Дамаск
Шрифт:
— Давайте допьем и, если не возражаете, прокатимся на лодке, я видел на берегу лодки, они наверняка в вашем распоряжении.
Как товарищи, они садятся в машину; Мендель Гласс в рубашке и брюках, Эрмин в купальном костюме, с письмом в руке, которое кладет в плоский карман на дверце машины, при этом он чувствует: пистолет на месте. Забавно, однако ненависти нет. Где его боевой задор? С прошлого воскресенья духовный образ противника держал его на взводе. Да и сам противник, собственно, уже не тот человек, что убил его друга. Он отмечает это с тайным удивлением. И все-таки он, разумеется, выполнит свое намерение, только удовольствия, кажется, не получит, не испытает сурового ощущения, что помогает свершить правосудие,
Лодка отплывает от причала, молодой Гласс, естественно, сел на весла, как хозяин, решивший покатать гостя. Эрмин у руля. Оба на равных, а именно безоружные, привыкшие использовать мускульную силу; Эрмин приобрел эту привычку на площадке для гольфа, а Мендель Гласс — занимаясь тем странным мужским спортом, который называется работой и в котором больше страсти, чем все думали, пока мировой кризис не отнял у двадцати миллионов человек возможность заниматься этим спортом. Так чудесно плыть по удивительному озеру, хотя грести немного труднее, чем на любом другом. Вода создает большее сопротивление, зато лодка двигается быстрее и погружается не так глубоко. Господа с фабрики хотят купить катер, рассказывает Мендель Гласс. Его фигура рисуется на фоне неба, чуть смещенная вбок; во время гребли никто не может сидеть точно посередине, потому что руки неодинаково сильны. Катер, понятно, удобнее и быстрее. На другом берегу, говорят, есть горячие серные источники, весьма целебные. От парусных лодок здесь мало толку. Его коллеги как-то раз при хорошем ветре вышли на середину озера, а там ветер вдруг взял и стих, они пытались сдвинуть тяжелое судно с противовесом и за целый день прошли-таки на веслах некоторое расстояние, потом неожиданно опять поднялся ветер и за семь минут доставил их к берегу.
— Хорошо, что ветер был подходящий, мистер, — говорит он.
— На веслах тоже хорошо, — спокойно произносит Эрмин. — В самый раз для нас. Если хотите, я вас подменю.
Сейчас вокруг только вода, чудесного синевато-зеленого цвета. Отражение лодки словно единственное живое существо, исчерна-зеленая глубина теряется в бездне. Мендель Гласс рассказывает о трудностях, какие пришлось преодолеть, чтобы закрепить длинные насосные трубы на нужной глубине. Вода не желала удерживать их внизу, ныряльщикам пришлось крепко потрудиться.
— Но внизу раствор гуще, понимаете. И он упорно не поднимался по трубам, делать нечего, начинай все сызнова, трудная задача, как строительство моста.
— Приятно с вами беседовать, мистер Гласс, — говорит Эрмин, — но как насчет того, чтобы минут пять потолковать о наших небольших личных счетах? Свидетелей здесь нет, нас только двое. С другой стороны, отпираться глупо.
— Отпираться? Вы о чем? — спокойно спросил Мендель Гласс.
В этот миг Эрмин обнаруживает, что вправду вообще не говорил этому человеку, в чем его обвиняет. Поразительно, хотя вполне понятно. Мысленно он так часто с ним спорил, так часто без обиняков говорил ему о его преступлении, что вообразил, будто его сразу поймут. Но если Мендель Гласс невиновен… обвинение так или иначе надо выдвинуть, то есть произнести вслух.
— Вы застрелили моего друга де Вриндта, — коротко говорит он. Его злит, что он вынужден это произнести. Не стоит господину Глассу продолжать в таком духе.
Мендель Гласс умеет играть в шахматы, знает, что при каждом ходе важно просчитывать следующие. Изображать невинность, негодовать, сожалеть, что мистер Эрмин потерял друга?
— Мистер Эрмин, — говорит он, — ваше заявление прямо-таки чудовищно. Вы всего несколько месяцев шапочно знакомы со мной, видели меня в Хайфе, сегодня разыскиваете в бараке и говорите мне в лицо, что я убийца.
— Твердо установлено? — спрашивает Эрмин. Ага, вот она, ярость. Он бы с легкостью мог схватить сейчас этого хладнокровного мерзавца и вышвырнуть из лодки, слегка придушив.
Но Мендель Гласс спокойно отвечает без малейшей насмешки:
— Что на свете твердо установлено? То, что объявляет таковым общественное мнение. Общественное согласие после войны осталось единственным критерием, и общественное мнение, которое только и имеет вес, высказалось по делу де Вриндта.
— Арабское тоже, — говорит Эрмин, глядя на его сильные руки.
Мендель Гласс оживленно восклицает:
— Вот именно! Одно общественное мнение верит тому-то и тому-то, соседнее — прямо противоположному. Кто прав? Где на свете есть еще нескомпрометированная инстанция, которая могла бы выступить арбитром, нравственная сила?
— Вы прошли хорошую школу, мистер Гласс, — замечает Эрмин. — В ваших ешивах и гимназиях хорошо учат думать. Вы очень четко ухватили главную проблему нашего времени. Только вот кое-что проглядели. Проходит некоторое время, и правдивое пробивает себе дорогу — всюду.
— Да, — тотчас отвечает Мендель Гласс, — а равно и ложное. Насилие обеспечивает правоту, так ныне происходит практически повсюду — в Африке, в Азии, в Европе, повсюду. И все же это считается безнравственным.
— Абсолютное в наши дни находится в тяжелом положении, — с готовностью соглашается Эрмин. — Я в восторге, что могу вести с вами столь платоническую беседу. К сожалению, продлится она недолго. Ведь вы упускаете из виду один абсолютный момент: волю человека, который составил себе твердое убеждение. Как он к нему пришел, несущественно. Главное, убеждение составлено, и он от него не отступит. Я уверен, что и вы по причинам, в которых я не стану здесь подробно разбираться, были убеждены, что господин де Вриндт вредитель и заслуживает смерти. На основе своей убежденности вы и действовали, ну а я действую на основе своей.
— Очень сложно, — отозвался Мендель Гласс, ероша волосы на висках. — Если отвлечься от моей персоны, то вы, стало быть, обвиняете некоего человека в политическом убийстве. И признаете за собой такую же убежденность, как у него: в свою очередь совершить убийство, если я вас правильно понимаю, причем неполитическое?
Черт побери, подумал Эрмин, вот это да. Он сидит в лодке на Мертвом море, его собеседник плещет веслами, а попутно ведет дискуссию, неожиданную и изящную, как в лучших кругах его оксфордских времен.
— Наша беседа, — саркастически заметил он, — безусловно достойна наилучшего дискуссионного клуба, который когда-либо обращался к нравственным проблемам. Стало быть, вы ставите знак равенства между человеком, стремящимся к правосудию, и убийцей, который одурманен лозунгами и партийными страстями. Далеко вы хватили, ничего не скажешь.
Мендель Гласс, казалось, и вправду забыл, что речь идет о нем самом.
— Правосудие, — сказал он. — Судьи! Это по-прежнему так же неприкосновенно, как и до войны? Несчетное множество приговоров во всех странах совершенно очевидно служит классовой борьбе — подавлению общего врага. Вы не заметили этого в Ирландии и в Индии? А вот мы в Польше, в Германии, в России очень даже заметили. Основу потребности человека в наказании, видимо, составляет глубинное стремление отомстить; когда один из нас, совершив преступление, оказывается безоружным в вашей власти, суровость судьи часто выглядит для нас, рабочих, как кровная месть нашему классу.