Возвращение в грядущее
Шрифт:
Друзья пытались отговорить Мартия, но добились только обещания сперва отправиться для беседы с настоятелем монастыря и уж потом с его толкования небесного видения постричься в монахи.
Появление в монастыре сына старосты ближнего села, Мартия Лютого, — о ком настоятель Пифий не мог не слышать, так как монастырские уши самые чуткие, — было неожиданным. Узнав об этом, птипапий послал ему навстречу инока, чтобы тот, проводив гостя по монастырю, привел к нему в келью. Мартий ждал пурпурных одежд птипапия с яркими символами папийской религии, но предстал перед обыкновенным
— Встань передо мной, сын мой, и ответствуй, что привело тебя в нашу обитель тишины и спокойствия?
— Видение небесное, отец наш, — ответил Мартий, невольно отводя свои узкие глаза от пронизывающего взгляда настоятеля.
— Каково оно было и что указало тебе, скромный юноша?
— То были светящиеся глаза кого-то, с небес смотревшего и указующего мне путь к вам, в монастырь. И я пришел просить вас, ваша святость, снять с моей души смятение, объяснить мне видение и благословить на пострижение в монахи, дабы служить Добру, отрекаясь от молитвы черной.
— Черной? — удивился птипапий. — Не разъяснишь ли ты свои представления об этом?
— Если позволите, я прочту вам стихи о черной молитве.
— Я слышал о твоих порой дерзких стихах, вызывающих недовольство людей, стоящих выше тебя. Но если ты пришел с раскаянием, то произнеси и эти стихи.
Мартий упрямо, по-бычьи склонил выпуклый лоб и отчетливым голосом прочел:
Черна та жадная молитва, Где жажда благ, «за блага битва». Где все хотят от бога взять, А богу просьбы лишь отдать.Птипапий сокрушенно покачал головой:
— Знаешь ли ты, беспутный юноша, что за одни такие наивные деревенские стихи, отнюдь не принадлежащие признанному пииту, ты мог бы попасть в руки папийской «святой службы увещевания», где уготовлены все ужасы очистительных мучений, дабы облегчить тебе, уже безгрешному, переход в иной мир.
— Я никогда ничего не боялся, ваша святость, и не побоялся прочесть вам стихи, ибо верю, что всевышний печется о добре, а не о благах тех, кто с назойливым усердием молит о них.
— Я вижу, что видение, призвав тебя в монастырь, было предостерегающим, ибо лишь здесь ты спасешься от возможных преследований, если поведешь достойную жизнь, как и подобает в обители смирения.
— Могу ли я считать ваши слова благословением для пострижения моего в монахи?
— Чувствую, что ты отличаешься от других добреитов, приютившихся здесь. Прежде, чем дам тебе благословение, хочу ближе узнать тебя.
И настоятель провел длительную беседу с беспокойным юношей, принявшим столь несвойственное ему решение.
И чем дольше говорил настоятель с ним, тем больше убеждался в недюжинности его ума, нежданной начитанности и смелости суждений, которые вполне могут
Пифию хотелось и спасти способного молодого человека, и вместе с тем обрести в нем умного помощника в делах, выходящих за рамки монастырского отречения, принося пользу мирянам. И он дал согласие на его пострижение.
Пифию предстояла поездка в Орлан, к которому приближались тритцанские завоеватели во главе со своим предводителем, провозгласившим себя королем Френдляндии Дордием IV, хотя истинный престолонаследник Кардий VII, сын покойного короля, находился в Орлане, и птипапий должен был встретиться с ним, хотя тот, по слухам, предавался пирам и любовным утехам.
Папийская религия обладала древней традицией отпускать новообращенного монаха к родным и близким для прощального кутежа. Село Мартия Лютого было на дороге к Орлану. Если после пострижения Мартия Лютого отпустить в село, можно заехать за ним по пути в Орлан, благо карета прелата беспрепятственно пропускалась обеими враждующими сторонами.
Пифий объявил Мартию о своем решении, и тот, опустившись на колени, принял благословение.
Предстоящему путешествию в Орлан с птипапием он был по-юношески рад, тем более что оно состоится после прощального пира в селе.
Длинный, из нескольких частей стол был вынесен во двор, и около него собрались многие жители села.
Мартий Лютый в новенькой сермяжной сутане поведал родным и близким, почему решил посвятить свою жизнь служению Добру и пошел в монастырь, где в тиши и молениях всевышнему надеется принести людям наибольшую пользу.
Речь свою отрешившийся от мирских сует инок произносил с кружкой пенящейся веселухи в руке.
Внезапный шум заглушил одобрительные голоса гостей, тоже отведавших питья.
По улице скакали конные воины на вывезенных с далекого материка свирепо храпящих лошадях. Всадники в темных панцирях с криками размахивали обнаженными мечами.
— Тритцы! — послышались возгласы ужаса.
Только что сидевшие за прощальным столом гости бросились врассыпную.
Во двор старосты влетел бравый, заросший рыжей бородой всадник в надвинутом на глаза черном шлеме и развевающемся кроваво-красном плаще, накинутом поверх лат. Его вороной конь, повинуясь седоку, вскочил передними копытами на стол, круша блюда с яствами и разливая пенящейся лужей веселуху.
— Хозяина сюда! — грозно крикнул бородатый всадник с близко посаженными яростными глазами и всадил меч в дерево стола так, что осколки посуды разлетелись искрами.
Его черненые доспехи зловеще отражали словно померкнувшие лучи солнца.
Отец Мартия, степенный Гарий Лютый, вместе с сыном оставшийся сидеть за столом, грузно поднялся с места.
— Чем староста селения может служить почтенному рыцарю? — спросил он, низко кланяясь.
— Не просто рыцарю, дурак, а королю Френдляндии должен ты служить, Дордию IV, вколоти это себе в свою безмозглую башку. И давай вытаскивай во двор незаконно пожалованное тебе золото и свое добро поценнее, которое ты небось припрятал для слабоумного Кардия, осмелившегося претендовать на занятый мною престол!