Возвращение в никуда (Нина Кривошеина)
Шрифт:
К весне на улицах Парижа появились автобусы на газогенераторных установках, метро работало более или менее исправно, частных машин не было, такси тоже. Одни немцы гоняли на серых военных машинах — ездили с бешеной быстротой и не обращали внимания на пешеходов. Появились велосипедные «рикши» (коляску везли двое).
Никита никак не мог приспособиться к «новой жизни»… Как-то Нина приболела, и за Никитой смотрела одна милая русская дама по имени Варвара Ильинична. Она водила Никиту в школу и гулять. А в те дни по Парижу сновало бесконечное количество брошенных собак. Около дома, где жили Кривошеины, сновал белый фокстерьер — Нина с Никитой его несколько раз встречали и очень жалели. Этот фоксик вдруг попался навстречу Никите
— Возьмите эту собаку! Вы должны ее взять, из-за вас она потеряла свой дом!
Немец, оказалось, хорошо знал французский. Он нагнулся к Никите и сказал:
— Но, мой мальчик, я не могу взять собаку, она не моя.
Никита с плачем стал бить офицера кулачками по шинели и все твердил:
— Это вы виноваты!..
Прохожие остановливались, таращились с ужасом. Но немец довольно добродушно повторял:
— Я сожалею, я сожалею…
Тут бедная, оторопевшая от неожиданности и страха Варвара опомнилась, подбежала и схватила Никиту за руку.
Немец покачал головой, отдал Варваре честь и пошел дальше, а Варвара, не помня себя от страха, дотащила заплаканного Никиту до дома. Конечно, ему невероятно повезло: он нарвался, так сказать, на порядочного человека. Инцидент мог закончиться и плачевно, бывали случаи, когда из-за неосторожного слова ребенка, сказанного при немцах, происходили большие неприятности.
Зима и весна 1941 года тянулись долго.
Над Англией завывали немецкие самолеты.
Каждое воскресенье в десять вечера Нина, накрывшись платками, слушала по Би-би-си передачи, которые вел Джон Бойтон Пристли, известный писатель. Он подробно повествовал о ночной жизни Лондона под бомбежками…
Но вот наступило памятное воскресенье, 22 июня. Нина причесывалась, когда Никита вбежал в ванную с криком:
— Война, война! Гитлер напал сегодня в пять утра!
Нина бросилась к приемнику, перевела на немецкую волну — и сразу полилась речь Геббельса, которую без конца повторяли:
«Сегодня в пять утра наши славные войска…
Сопротивления пока нет, продвижение внутрь страны идет усиленным темпом…»
И буквально через пять минут русские парижане поняли, что это — и их война…
В дверь постучали. Пришли немецкие солдаты и арестовали Игоря Александровича.
Куда увезли — было неведомо. Точно так же были арестованы практически все знакомые Кривошеиных — русские, причем именно мужчины: взяли князя Владимира Красинского, сына великого князя Андрея Владимировича и Матильды Кшесинской; генерала Николая Лаврентьевича Голеевского, когда-то, во время Первой мировой войны, русского военного атташе в Вашингтоне; бывшего адвоката Филоненко… И отца Константина Замбрежицкого, настоятеля церкви в Клиши, и еще, и еще… Оказалось, всего забрали около тысячи человек.
Как Нина и другие женщины ни хлопотали, долго не могли найти концов. Наконец узнали, что мужчины в военных казармах в Компьене, возможно, что их вывезут в Германию… И Нина поехала в Компьень. У лагеря собралось много русских дам. Дежурный офицер был к ним добр, принял и передачи, и записки, и даже ответы вынес… «Что за идиллия?» — недоумевала Нина. Оказывается, оккупанты быстро поняли, что сделали грубую ошибку, арестовав ни за что ни про что самых видных эмигрантов. Но как бы погрозили всем русским парижанам пальцем: «Ведите себя хорошо, а то ведь мы вас всех вывезем в Германию, и дело с концом, а там уж лагерь будет похуже!» Из тысячи человек, арестованных 22 июня 1941 года, многие были освобождены через два-три месяца, остальные —
Угрозы бывшим узникам «впрок» не пошли. Как будто этот внезапный арест расставил все точки над «i», как будто подсказал им, что надо делать… Не всем, конечно.
Однако Игорь Александрович Кривошеий решил: он должен как-то помочь тем, кто остался в лагере (а среди них были и люди, чьи семьи остались в настоящей нужде). Он обратился к матери Марии [2] , которая стояла во главе общежития и столовой для неимущих при русской церкви на улице Лурмель.
Очень скоро там был создан Комитет помощи заключенным лагеря Компьень, а позднее и всем русским жертвам нацизма во Франции. Комитет просуществовал вплоть до ареста матери Марии гестаповцами в феврале 1943 года.
2
Новеллу о ней под названием «Берег очарованный» можно прочесть в этой книге.
Это была целая организация, которая действовала под носом у Юрия Жеребкова, приехавшего из Берлина (у него было прозвище — русский фюрер) и назначенного в Париж для управления русской колонией.
Жеребков активно сотрудничал с гестапо, издавал гнуснейшую газетку на русском языке, в которой платили огромные гонорары (однажды Иван Шмелев не устоял, напечатался в ней… и это сильно подпортило ему репутацию среди своих!), выдавал справки «о личности».
Нина долго размышляла: включиться в работу Комитета или нет? Она думала так: раз муж подвергается опасности, то она ради Никиты должна формально стоять в стороне. И когда Игорь Александрович начал вести совсем уж секретную деятельность в боевой организации (он был связным между организациями Сопротивления во Франции и английской разведкой, сотрудничал со «Свободной Францией» де Голля), она ни о чем его не расспрашивала, чтобы даже под пыткой никого и ничего не выдать. Но насколько это было возможно, Нина во всем мужу помогала: принимала деньги для Комитета (иногда очень крупные), хранила их, передавала пароли…
А Париж и при оккупантах оставался Парижем. Все старались получше одеться, пошикарнее, подчас совсем броско и пестро; у большинства женщин были сапоги и туфли на деревянной подошве, и они, как кастаньетами, отбивали по улице шаг. Театры, кино — все было переполнено: ведь это Париж, и парижский шик и темп не умрут из-за того, что по Парижу с жадными лицами шляются немецкие военные. Внешне беззаботное поведение парижской улицы под оккупацией было своего рода фрондой, вызовом.
В конце марта 1944 года Нина, не выдержав напряженного ожидания «высадки», открытия того самого пресловутого «второго фронта», о котором столько говорилось и в который многие уже не верили, в один день собралась и уехала с Никитой на русскую ферму в пятидесяти километрах от Парижа, где сняла комнату. Над воротами развевался Андреевский флаг — хозяином оказался бывший морской офицер по фамилии Калинин.
У входа во двор фермы стояла небольшая чудесная часовня Покрова Богородицы, оттого ферма среди своих называлась Покровка.
Когда над Покровкой летели бесконечные американские истребители или тяжелые «летающие крепости» и казалось подчас, что от воздушных волн и воя вся ферма рухнет, Калинин открывал часовню, выносил аналой, клал на него требник и читал вслух молитвы.
У Нины был с собой небольшой медальон с частицей мощей Серафима Саровского — подарок императрицы Александры Федоровны, который она сумела передать через верных людей Александру Васильевичу Кривошеи ну в благодарность за моральную и материальную помощь, которую тот оказал царской семье, бывшей в пленении еще в Тобольске. Никогда она раньше не молилась, особенно верующей не была, а тут стала носить медальон не снимая. Сердце что-то предчувствовало дурное…