Возвращение в Панджруд
Шрифт:
Должно быть, Назр не спал — тут же взметнул тяжелую ковровую полу входа, вышел.
Абу Бакр стоял на коленях. Поднялся, шатнувшись.
— Этот? — спросил эмир.
— Ну да, — кивнул Шейзар.
— Как ты его взял?
— Да как, — Шейзар пожал плечами. — В шатре дрых. Три охранника у него было... да они у входа толклись, а я сзади подлез.
— Ты, Шейзар, черт, а не сотник, — сказал эмир как бы даже с неудовольствием — будто огорчался, что сам хоть и лих, а все же не до такой степени.
Он неторопливо обошел лошадь и встал перед пленником.
—
— Ну я, — сказал Абу Бакр. — А ты кто?
Шейзар занес камчу. Назр остановил его движением руки.
— Я — эмир Назр.
Повар хрипло захохотал.
— Эмир! — повторял он, пытаясь связанными руками утирать слезы. — Нет, ну ты послушай его — эмир! Ты ишачий царь, а не эмир. Эмир! Что ты мне можешь сделать? Вот увидишь, твой собственный сын однажды запрет тебя в Кухандиз, и ты сдохнешь там от голода и жажды. Эмир! Тоже мне — эмир!..
— Сын, говоришь? — холодно спросил Назр. — Ну хорошо.
На этом их разговор, при всей оригинальности его начала, не говоря уж о возможных продолжениях, был окончен.
Битвы тоже не случилось.
Во-первых, исчезновение Абу Бакра внесло сумятицу в ряды отрядов Мансура, и без того не больно-то воодушевленных перспективой предстоящего сражения. Все понимали, что дело темное — на той стороне прежний эмир, законный, на этой — новый, тоже почти законный, и был бы законным без “почти”, если бы не существовало прежнего. Ай-Тегин не мастер был на духоподъемные речи. Кроме того, выяснилось, что одним из отрядов командует близкий родственник Балами. Ему переправили записку. В середине дня прислали гонца с известием о сдаче, а также о признании Назра единственным законным эмиром и о том, что войска просят прощения и клянутся в вечной верности.
Как говорится, не нашлось даже двух коз, которые бы стали бодаться из-за этого.
Назр вошел в столицу.
О, это был торжественный вход! Шествие предваряли восемь боевых африканских слонов. Их голубовато-аспидные спины покрывали златотканые попоны, а подбрюшья и столбы ног до колен были закрыты коваными доспехами, уснащенными шипами и лезвиями. В Молитвенные ворота их ввели гуськом, а при подходе к Арку, где позволило пространство, слоны выстроились в боевой порядок: впереди один, за ним два, потом еще два, а напоследок три. По команде погонщика-сикха, управлявшего первым, самым старым и мощным животным, покрытым неисчислимыми шрамами, сама походка которого — валкая, неспешная и неотвратимая — наводила на мысль о бренности всего сущего, звери дружно задирали хоботы, издавая душераздирающий рев. Слонам вторили медные трубы, каждую из которых несли три солдата. Барабанный бой накатывался волнами. Мощным строем прошла конница. За ней, блестя медными шапками и щитами, шагала пехота.
Назр уже стоял на въезде в Арк, на возвышении, осанисто оглядывая свою армию.
Народ ревел, теснился. Сарбазы заранее выстроились вдоль дороги, чтобы сдерживать возбужденную толпу.
— Эмир! Эмир вернулся!..
— Вечная жизнь ему!..
— Да сядет он у престола Господа!..
Назр неопределенно хмыкнул.
—
— Я говорю, ничего у меня народец-то, а? — сказал эмир, весело подмигивая. — Дай срок, мы тут такого наворотим!
Балами не стал отвечать — слишком широкий смысл мог быть вложен в эти слова, — и только согласно кивнул.
До самого утра Бухара радостно волновалась. У всех ворот города и на всех площадях пылали очаги, светились тануры — эмир приказал бесплатно раздавать хлеб и мясо.
Возвращение Назра в свою столицу настолько не походило на куцее провозглашение нового эмира, случившееся несколькими днями ранее, что о братьях даже не сразу и вспомнили.
Зато эмир, похоже, ни на минуту не забывал об Абу Бакре.
Способ казни был продуман им самолично.
Большой, почти в два человеческих роста мешок наполнили красными пчелами. Затем туда поместили повара. Даже уже хватаясь переломанными руками за края и мешая прислужникам затянуть горловину, безумец хрипел что-то про Наврузы, ишаков и сыновей эмира.
Некоторое время мешок выл и ворочался.
Эмир невозмутимо следил за его движениями.
— Будет тебе ишачий Навруз! — опять послышалось оттуда.
Позеленев от злости, Назр выхватил у сарбаза пику и, бешено скалясь, стал с размаху дырявить карбосовую ткань блестящим острием. Из отверстий горстями вываливались одурелые от злости пчелы.
— Проклятый араб! — крикнул Назр. — Все ваше отродье на ремни порежем!
Отшвырнув пику, хмуро смотрел, как мешок подплывает кровью, как затем, отмахиваясь от разъяренных насекомых, сарбазы вытрясают из него неузнаваемо опухлое, изуродованное тело.
Приказал сжечь, чтобы и костей не осталось.
Останки Абу Бакра пролежали в печи целую ночь, огонь пылал, пожирая все новые порции хвороста.
Утром оказалось, что ни один член проклятого араба не обуглился.
Эта весть мгновенно разлетелась, вызвав новое смущение в народе.
— Чтоб тебя! — юный эмир рычал таким голосом, что обмирали видавшие виды гулямы-гвардейцы. — Рубите его! Ломтями рубите!
Примерно тысячью кусков Абу Бакра разбросали у городских стен — на радость птицам и шакалам, — и последнее действие, слава Аллаху, произвело среди жителей славной Бухары окончательное успокоение.
Что касается братьев, то дня через три, когда улеглось возбуждение, Назр призвал их к себе.
Он сидел на возвышении, а они понуро стояли внизу. Самым удрученным выглядел десятилетний Хасан.
— Ты чего такой? — с усмешкой спросил эмир.
Хасан сердито мотнул головой.
— Тебе Мансур обещал что-нибудь? — догадался Назр.
Хасан смотрел в пол, ковыряя ковер мыском сапожка.
— Обещал?
— Обещал...
— Что обещал?
— Обещал начальником сарбазов сделать...
Эмир расхохотался.
— Ну и правильно обещал! Будешь начальником сарбазов. Ну, не сейчас, конечно, а лет через десять. Согласен подождать?
— Согласен! — просиял тот и тут же усомнился: — А точно?