Возвращение в Сокольники

Незнанский Фридрих Евсеевич

– И что, совсем не пишут жена и дети?

– Не знаю. Здесь почты нет. В деревне только разве отделение. Да кто сюда пойдет? Здесь теперь что-то вроде хутора. Сюда если кто из деревенских наведывается, так только для того, чтобы по сараям пошнырять. Прошлый раз у тети Глаши прямо из подпола стащили бадью с квашеной капустой. Я уже грозил им: возьму ружье – перестреляю всех! Бадью капусты у бедной старушки! Так не боятся – снова лезут. Что ж им? Им тоже голодно.

Чем больше слушал Турецкий своего старого

коллегу, тем больше удивлялся тому, как быстро переменился этот человек в деревне: зажил по-другому, заговорил по-другому, даже ходить и сидеть стал как-то особенно, по-деревенски.

Неужели человек так быстро меняется? Фамилии моей не помнит, вбил себе: Турский, Турский, не слышит ничего.

Или не знал я его хорошо тогда, Однокозова? И чего, главное, теперь я хочу? Как могу помочь ему? Что сделаю?

По дороге Турецкий представлял, как предложит ему уехать, пожить у него. Он уже представлял, как устроит Однокозова на работу к своему знакомому. Полторы тысячи долларов в месяц. Отличные деньги. Года через два купит себе квартиру в Москве.

А теперь? Теперь, когда он видит перед собой вот этого странного человека…

– А кто здесь, в деревне, еще живет? – спросил Турецкий.

– В деревне-то? А трое нас. Баба Глаша, я и дед один, Михалыч, чудной.

– Это почему же чудной?

– А ты его что, не видел?

– Видел.

– Ну так! Разве нет?

– Есть немного.

– Немного! Очень даже много, Турский. Ну ничего, ты его еще увидишь в деле. Вот так, Турский, и живем здесь. А что делать прикажешь, командир? Родина. Болото. Лес. Тянет ко всему к этому. Нет, правда, тянет. Никуда отсюда не хочется. Здесь меня и зароют. Только вот вопрос: кто? Может, ты, а?

– Да брось ты! – усмехнулся Турецкий.

– А что, я правду говорю. Дед скоро концы отдаст, немного ему, чувствую, совсем из ума выживает, баба Глаша поживет еще, может, маленько. Да все равно не ровен час – и туда же. Тогда вот один останусь. Каково? Что ж я, гнить, что ли, буду здесь, когда удар меня, а? Вот скажи, Турский. Или эти, налоговики, меня? Может, правильно, а? Может, ты меня, Турский?

– Да брось, Эдик, брось ты, что ты говоришь такое? Лучше бы рассказал, чем занимаетесь.

– А чем? А ничем. Я тут фермер, так сказать. Картошку выращиваю, говорю же. Баба Глаша самогон варит, а Михалыч – так, ничего не делает, просто живет. Я его иногда на охоту беру, он идет. А больше он ни на что не годен. Охота здесь хорошая. Лоси даже попадаются, кабанов полно. А, как? Хорошо у меня, Турский?

– Да вроде, – сказал Турецкий.

– Вот и перебирался бы ко мне, вместе тут. Баба Глаша еще по хозяйству мне помогает, приходит когда, постирать что-нибудь, помыть, а так сам со всем управляюсь.

– А как же Москва? – спросил вдруг Турецкий.

– А никак. Забыл я ее, стерву. Попал я, Турский,

что называется, под сто первый. И нет мне назад возвращения.

– Давно ведь не был? – спросил Турецкий.

– Давненько, – с деланным равнодушием проговорил Однокозов.

– Изменилась она за эти годы.

– Да, можно было бы посмотреть.

– Ну так что же?

– Я и собирался. Правда, за семенами. А то у нас в нашем райцентре такое барахло! А в Москве, говорят, семена сейчас хорошие, голландские завезли. И капуста, и морковь, и свекла, и сельдерей, и разные даже какие-то новые овощи. Не слыхал?

– Нет, – сказал Турецкий.

– Вообще, что ли, не интересуешься? – удивился Однокозов.

– Да как-то так, Эдик.

– А дача? Дача-то у тебя имеется? Прокуратура дачи выделяет?

– А зачем мне дача? Я, Эдик, с утра до вечера на работе. Там моя дача.

– И тебе нелегко, значит… Да, Москва!… Собирался, собирался, а все никак не доеду. Надо, конечно, а то я тут совсем провинциалом сделаюсь! – улыбнулся он. – Ну что ж мы так сидим, Турский? «Унбляхтер» же закончился!

Однокозов потряс в руке пустую банку.

– Что-что? – рассмеялся Турецкий. – «Унбляхтер»?

– «Унбляхтер»! Он самый. Наш фирменный напиток. Баба Глаша изготовляет. Айда к ней!

…Они сходили к бабе Глаше за «унбляхтером». Она выдала им новую литровую банку, а также трехлитровую бутыль с грибами и кастрюлю остывшей вареной картошки.

– Эта тетя Глаша тоже ведь горемычная, – говорил Однокозов, когда они вернулись и снова сели за стол. – У нее, представь, три сына. Двое в Питере, один в Твери. И никто, собаки, не приезжают. Страдает. «Сам страдал и нам велел». Это у нее поговорка. Крепится бабка. Отчего это, Турский, такая неблагодарность?

– Не знаю, – сказал Турецкий.

– Я вот тоже не знаю. Старым буду – тоже ведь никто не приедет.

Турецкий подумал, что это хороший повод заговорить о возвращении.

– А может, обратно? – осторожно спросил он.

– Куда?

– В Москву.

– Куда – в Москву? На Курский, что ли? Бомжевать?

– Нет, работу найти. Я бы помог. У меня есть несколько знакомых.

– А дальше что?

– Дальше – жить. Ведь ты не старый. Квартиру купил бы. Ей-богу, можно найти знакомых. Женился бы.

– А почем ты знаешь, – хитровато спросил Однокозов, – может, у меня баба Глаша теперь законная жена? Шучу, шучу, ладно. А то подумаешь чего. Нет, не знаю… Что же тогда, я зря сюда поехал, выходит?

Они выпили еще по рюмочке «унбляхтера», и Турецкий уже собрался завести разговор, ради которого сюда приехал, но вдруг в сенях послышались чьи-то шаги. Дверь отворилась, и появился на пороге дед, которого он уже видел.

Дед постоял, посмотрел и тихо промямлил старческим скрипучим голоском: