Возвращение Заратустры
Шрифт:
“Как много, однако, смысла в столь коротких сообщениях”, — изумился хозяин жилища.
”Ты говоришь о смысле? — вопросил Заратустра, — да что он есть такое?”
“Как! — изумился хозяин жилища более прежнего, — разве не смысл излагал мне Заратустра только что?!”
Заратустра отвечал:
“Разве ты порадовался за моего друга, когда я толковал тебе его телеграмму? Нет: ты, как я видел, испугался.
Разве ты огорчился за ту, что зовётся моей ученицей, когда я толковал тебе её телеграмму? Нет: ты, как я видел, умилился.
Разве
Но тебе и не должно чувствовать то же, что чувствую я. Ибо разве мы — одно?
К тому же и сам я, когда толковал тебе эти послания, не радовался и не огорчался и не озадачивался. Впрочем, и не пугался, и не умилялся.
Однако, что же такое должно содержаться в телеграмме от моего друга, чтобы ты порадовался его словам: “Скоро буду”? Не целое ли учение о духе и свободе? Пусть так, но мой друг недостаточно богат, чтобы оплатить такое послание.
Каждый из нас по сути своей недостаточно богат, чтобы, говоря слово, толковать его слушателю. И слушатель толкует его для себя.
Тебе кажется, будто ты понимаешь то, что я тебе говорю? Нет: ты лишь толкуешь это.
И вот мой вопрос к тебе: как истолковал ты то, что на твой вопрос о смысле заговорил я об эмоциях?”
Хозяин жилища предположил: “Может быть, смысл — это и есть эмоция?”
Заратустра ответил:
“Совсем недавно ты удивился, что одинаковые слова, написанные разными людьми, имеют разный смысл. Теперь не удивляешься ли, что одни и те же слова, сказанные одним и тем же человеком, имеют для нас с тобой также разный смысл?
Но и это не самое странное. Ведь и купленное часто имеет разный вес на разных весах!
Смысл подобен весу. О, смысл настолько подобен весу, что оба исчезают — второй без опоры или подвеса, ибо наступает невесомость, первый же без воспринимающего.
Книга без читателя бессмысленна, как булыжник, и звучащее слово без слушателя бессмысленно, как шлепок, что издаёт тот булыжник при падении в грязь. И даже более — ибо смыслом шлепка станут летящие брызги.
И если ты готов сказать, подумай: какие брызги ты хочешь вызвать своим шлепком? Ибо если брызги будут иными, чем ты ждёшь, то и смысл сказанного тобой — иной, чем ты ждёшь.
Смысл не существует в словах — он появляется после них. Но мы умеем ждать — и ждать так, будто ожидаемое уже есть. Как? Разве нас не учили, что нет худшего, чем ожидание?
Итак, смысл появляется после сообщения. И если тебе кажется, что слова твои имеют смысл до того, как ты их мне сказал, не обольщайся. Ибо прежде сказал ты их сам себе, и это твои брызги. А иные брызги, падая обратно в грязь, рождают новые брызги.
Прежде писал я об истине. Что есть истина, писал я, как не ответ? Но не следует путать истину со смыслом. Не следует — ибо ответ рождается за вопросом, а смысл — за любым воспринятым. И один из смыслов вопроса можно толковать так: “Вот нечто, требующее
Впрочем, истина и смысл имеют сходство: то и другое рождается после.
Смысл появляется после сообщения. Кто ещё после этого, помышляющий о смысле жизни, осмелится не сделать сообщением саму жизнь? И если ему кажется, будто жизнь его имеет смысл прежде, чем окончится, пусть не обольщается. Ибо прежде прожил он жизнь в самом себе и умер в самом себе, и вот, появился смысл. И этот смысл — брызги лишь самого живущего!
И если тебе важен смысл, жди его от конечного и ищи от того, что уже кончилось и умерло”.
Так говорил Заратустра.
О половине салата
В доме, где жил Заратустра, случился праздник. И наутро после него Заратустра и хозяин жилища поставили на стол половину вчерашнего салата — таков был их завтрак.
Хозяин готов был приступить к еде, но Заратустра указал ему на стол и молвил:
“Смотри! Как бы не стать тебе и мне половиной салата! Ибо это низшее из блюд”.
“Совсем не понимаю”, — сказал хозяин.
“Ты ведь умеешь читать — и вот, я тебе об этом напишу”, — отвечал Заратустра. И написал так.
“Половина булыжника — тоже булыжник. Половина верёвки — тоже верёвка. Половина толпы — тоже толпа. Также и салат: его половина тоже есть салат.
Салат делают из огурцов и прочих овощей. Смотри! Не всё ли равно тебе, где в салате будет именно этот огурец и именно этот прочий овощ? Также и толпа: не всё ли равно тебе, где в ней будет именно этот человек?
Если ты не знаешь, что от салата осталась половина, как узнаешь, сколько было салата? Итак, по части его не узнаешь целого. Также и по части булыжника, и по части толпы, так же — смотри! — и по части верёвки.
И если в салате три овоща, можно ли, отделив один от другого и другой от третьего, узнать по одному, каковы другие? Также и в толпе.
И вот часть салата: огурец. Смотри: половина его есть огурец для повара и не есть огурец для земледельца. Также рыба камбала: половина её — рыба для повара и не рыба для рыбака.
Даже и человек таков! — ибо половина человека есть человек для дикаря и людоеда. Он называет это человечиной.
Истинно говорю: некоторые толпы суть салаты из человечины. А иные умы суть салаты из мыслятины.
Внимай и бди: как узнаешь ты, что мысль твоя — пока ещё вещь, не вещество? Впрочем, иногда уместно и вещество — иначе, хозяин, не стояла бы на твоём столе половина салата.
Вот вещество: железо. И сделали из него гвоздь. Вот то, что называют вещью в себе! — ибо одно в нём определяет другое.
Если гвоздь слишком тонок, согнётся он при ударе. Если же слишком толст — не удержится в доске. Однако с чем соизмеряет гвоздь толщину свою, как не с длиной?
Но толщина гвоздя есть и толщина его части. Ибо рубят его поперёк, и не знаю я, зачем бы и кому распиливать гвоздь в длину.