Возвращение. Танец страсти

Хислоп Виктория

— Это положит конец войне, — сказал Антонио. — Вероятно, Франко добьется своего.

Игнасио, который только что вошел в кафе и слышал слова Антонио, решил успокоить мать.

— Знаешь, мама, — заявил он, — как только Франко провозгласит победу, твоего Эмилио отпустят.

— Хорошо бы, — улыбнулась она при этой мысли. — Но разве не важно, какие против него выдвинуты обвинения?

— Думаю, что важно. Но уверен, что ничего серьезного.

Игнасио иногда нравилось выступать в роли утешителя матери. Это облегчало редкие приступы вины, вызванные тем, что неосмотрительная болтовня о гомосексуализме брата, возможно, привела к его аресту. Если бы он мог предвидеть, какое жестокое наказание

ожидает брата и какое горе его арест принесет семье, он был бы более осмотрителен, несмотря на свое негативное отношение к Эмилио.

Победа Франко над Мадридом не была настолько неотвратимой, как полагал Игнасио. Измученные жители Мадрида увидели проходящих мимо них солдат в форме и решили, что это батальоны националистической армии. С нескрываемым удивлением и радостью они вскоре поняли свою ошибку. Революционные песни и характерная мелодия «Интернационала» тут же указали им, что это члены интернациональных бригад, которые, как по волшебству, прибыли им на выручку. Среди них были немцы, поляки, итальянцы и англичане; поговаривали, что все они, без исключения, бесстрашно отправятся на передовую.

Члены анархистского движения, которые неистово верили в свободу, даже если и не были дисциплинированными бойцами, тоже прибыли на защиту Мадрида. Бои в университетском городке продолжались, как и сражения за больницу, которую захватили националисты. Вскоре эта территория вновь оказалась в руках республиканцев, линия фронта изменилась в очередной раз.

В конце ноября 1936 года Игнасио, просматривая свежие газеты правых сил, узнал последние новости о событиях в столице. В отличие от остальной семьи, которая терпеть не могла читать сообщения правой прессы, Игнасио нарочно читал их, а его сожаления о том, что Франко проиграл сражение за Мадрид, уже переполнили чашу терпения его обычно флегматичного отца.

— Игнасио, — воскликнул отец, наконец выйдя из себя, — неужели ты на самом деле думаешь, что солдаты имеют право убивать невинных людей?

— Каких невинных людей? — Игнасио не мог скрыть своего презрения. — Что ты имеешь в виду под словом «невинные»?

— Простых жителей Мадрида, разумеется! Женщин и детей, которых бомбы разрывают на куски. В чем они виноваты?

— Тогда что ты скажешь о заключенных? Едва ли они заслужили смерть, согласен? Не рассказывай мне о невиновности! Какая еще невиновность?! — Игнасио стукнул по столу кулаком.

Игнасио имел в виду казнь заключенных националистов в начале этого месяца. Мадрид являлся городом смешанных политических взглядов, тут поддерживали и республиканцев, и националистов, а когда республиканская армия начала одерживать победы, многие националисты, оставшиеся в городе, были вынуждены бежать. Несмотря на это, многие были арестованы. Когда в начале ноября показалось, что войска Франко вот-вот войдут в Мадрид, возникла серьезная обеспокоенность тем, что армейские офицеры, находящиеся под арестом, могут присоединиться к захватчикам. Чтобы этого не произошло, несколько тысяч заключенных вывезли за пределы города и хладнокровно расстреляли республиканские гвардейцы, рвущиеся на защиту своей столицы.

Пабло молчал. Даже ярым сторонникам республиканцев было стыдно за этот поступок. Он просто вышел из комнаты. Иногда это было намного проще, чем вступать в спор с сыном, и, хотя отец был с ним в корне не согласен, последние слова Игнасио звучали искренне. В этом противостоянии порой было очень трудно сказать, кто прав, а кто виноват.

Гранада продолжала жить в страхе и тревоге. Как-то декабрьским днем, когда на улицах уже стемнело и булыжные мостовые в свете уличных фонарей поблескивали, словно металл, в бар вошли двое солдат-националистов. На этот раз им не пришлось стучать

по стеклу. Бар работал, было много посетителей, зашедших выпить чашечку обеденного кофе.

— Мы бы хотели осмотреть помещение, — заявил один солдат Пабло слишком дружелюбным тоном, который сразу настораживал.

Хозяин кафе не стал им препятствовать, прекрасно понимая, что это лишь вызовет нежелательную агрессию.

Прямо за баром располагалась маленькая кухня, а за ней кладовка, размером не больше буфета, где Пабло составлял заказы и делал переучет, подсчитывал доходы и расходы. Кроме письменного стола здесь стоял старый деревянный комод, из которого и без обыска фашистских вандалов так и вываливались бумаги. Солдаты перевернули каждый ящик, пока все не оказались пусты, но даже не удосужились прочитать ни одной бумажки. Они напоминали детей, скаливших зубы при виде созданного ими в комнате беспорядка, получая удовольствие от того, что бумаги летали, как снег во время бури, когда они ворохом бросали их в воздух. Это было похоже на игру. Их совершенно не интересовали счета за хлеб и ветчину.

Пабло продолжал обслуживать клиентов.

— Не беспокойся, — ободряюще сказал он жене. — Позже мы уберем. Нам нечего прятать. Я уверен, они скоро уйдут.

Конча аккуратно нарезала тонкими ломтиками огромный кусок manchego [61] и с еще большим усердием разложила его на тарелке, сохраняя занятой и непринужденный вид. Но внутри у нее все сжималось от страха. Они с Пабло молча согласились, что в такой ситуации лучше сохранять полнейшую невозмутимость.

Посетители продолжали пить и потихоньку разговаривать, но атмосфера в кафе стала напряженной. Жители Гранады уже привыкли к подобным вторжениям, и, несмотря на то что в этой обстановке им было нелегко поддерживать непринужденную беседу, они с упорством придерживались привычного ежедневного распорядка жизни, например по крайней мере раз в день заходили в бар или кафе.

61

Овечий сыр (исп.).

Двое солдат на самом деле и не собирались ничего искать. Как только все бумаги оказались на полу кладовки, они тут же взялись за то, что явилось истинной причиной их вторжения. Их интересовало радио. Все остальное было лишь игрой. С торжествующим выражением лица тот, который был повыше, потянулся к ручке настройки, включил радио и сделал шаг назад. Радио не пришлось даже настраивать. Сигнал был уже пойман, комната наполнилась звуком мужского голоса. Это, вне всякого сомнения, были волны коммунистической радиостанции, которая регулярно передавала сводки последних событий по всей стране. Он сделал звук громче, чтобы было слышно и в баре. Когда солдат помоложе вошел в кафе, его лицо расплылось в самодовольной улыбке. Теперь радио вещало на всю комнату. Пабло с Кончей тут же бросили заниматься своими делами за стойкой бара и всплеснули руками. Все воззрились на фашиста, который стоял абсолютно спокойно, скрестив руки на груди.

Конча всегда глубокой ночью слушала радио, пока Пабло мыл оставшиеся пепельницы и стаканы, а дети уже спали.

Старший по званию откашлялся, ему приходилось говорить, перекрикивая звук радио. Конча отпустила руку мужа, за которую только что крепко держалась, и едва заметно подалась вперед. Она не удостоит этих типов лишними вопросами и сама во всем признается, сохранив свое и чужое время. Однако сделать это оказалось не так-то просто. Она почувствовала, как муж схватил ее за предплечье, а потом, секунду спустя, почти грубо отпихнул в сторону и вышел вперед, практически заслонив собой от солдат.