Возвращение
Шрифт:
Выходя, я еще раз оглядываюсь на Гизекке. Вдруг он, точно проснувшись, вскакивает и бежит за нами.
– Возьмите меня с собой, – просит он каким-то высоким, странным голосом, – они опять ползут сюда…
Он испуганно жмется к нам. Мы не знаем, что делать. В эту минуту появляется врач, оглядывает нас и осторожно берет Гизекке за плечи.
– Пойдемте в сад, – говорит он, и Гизекке послушно дает себя увести.
Мы выходим из больницы. Вечернее солнце низко стоит над полями. Из решетчатого окна все еще доносится пение: «Но тех замков нет уж больше. Тучи по небу плывут…»
Мы
– По-моему, – говорит Людвиг, – у каждого из нас кое-что в этом роде…
Я гляжу на него. Лицо его освещено закатом. Оно серьезно и задумчиво. Я хочу ответить Людвигу и вдруг начинаю дрожать, сам не зная отчего.
– Не нужно об этом говорить, – прерывает его Альберт.
Мы продолжаем наш путь. Закат бледнеет, надвигаются сумерки. Ярче светит месяц. Ночной ветер поднимается с полей, и в окнах домов вспыхивают первые огни. Мы подходим к городу.
Георг Рахе за всю дорогу не сказал ни слова. Только когда мы остановились и стали прощаться, он словно очнулся:
– Вы слышали, чего он хочет? Во Флери – назад во флери…
Домой мне еще не хочется. И Альберту тоже. Мы медленно бредем по обрыву. Внизу шумит река. У мельницы мы останавливаемся и перегибаемся через перила моста.
– Как странно, Эрнст, что у нас теперь никогда не появляйся желание побыть одному, правда? – говорит Альберт.
– Да, – соглашаюсь я. – Не знаешь толком, куда девать себя.
Он кивает:
– Вот именно. Но ведь, в конце концов, надо себя куда-нибудь деть.
– Если бы в руках у нас была уже какая-нибудь специальность! – говорю я.
Он пренебрежительно отмахивается:
– И это ничего не даст. Живой человек нужен, Эрнст. – И, отвернувшись, тихо прибавляет: – Близкий человек, понимаешь?
– Ах, человек! – возражаю я. – Это самая ненадежная штука в мире. Мы немало насмотрелись, как легко его отправить к праотцам. Придется тебе обзавестись десятком-другим друзей, чтобы хоть кто-нибудь уцелел, когда пули начнут их косить.
Альберт внимательно смотрит да силуэт собора:
– Я не то хочу сказать… Я говорю о человеке, который целиком принадлежит тебе. Иногда мне кажется, что это должна быть женщина…
– О господи! – восклицаю я, вспоминая Бетке.
– Дурень! – сердится он вдруг. – В жизни совершенно необходимо иметь какую-то опору, неужели ты этого не понимаешь? Я хочу быть любимым, и тогда я буду опорой для того человека, а он для меня. А то хоть в петлю лезь! – Он вздрагивает и отворачивается.
– Но послушай, Альберт, – тихо говорю я, – а мы-то для тебя что-нибудь значим?
– Да, да, но это совсем другое… – И, помолчав, шепчет: – Надо иметь детей, детей, которые ни о чем не знают…
Мне не совсем ясно, что он хочет сказать. Но я не расспрашиваю больше.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Мы представляли себе все иначе. Мы думали: мощным аккордом начнется сильное, яркое существование, полновесная радость вновь обретенной жизни. Таким
В наши беспокойные дни нередко врывается странный рокот, точно отдаленный гром орудий, точно глухой призыв откуда-то из-за горизонта, призыв, который мы не умеем разгадать, которого мы не хотим слышать, от которого мы отворачиваемся, словно боясь упустить что-то, словно что-то убегает от нас. Слишком часто что-то убегало от нас, и для многих это была сама жизнь…
В берлоге Карла Брегера все вверх дном. Книжные полки опустошены. Книги, целыми пачками, валяются кругом – на столах и на полу.
Когда-то Карл был форменным библиоманом. Он собирал книги так, как мы собирали бабочек или почтовые марки. Особенно любил он Эйхендорфа. У Карла три различных издания его сочинений. Многие из стихотворений Эйхендорфа он знает наизусть. А сейчас он собирается распродать всю свою библиотеку и на вырученный капитал открыть торговлю водкой. Он утверждает, что на таком деле можно теперь хорошо заработать. До сих пор Карл был только агентом у Леддерхозе, а сейчас хочет обзавестись самостоятельным предприятием.
Перелистываю первый том одного из изданий Эйхендорфа в мягком переплете синего цвета. Вечерняя заря, леса и грезы… Летние ночи, томление, тоска по родине… Какое это было время!..
Вилли держит в руках второй том. Он задумчиво рассматривает его.
– Это надо бы предложить сапожнику, – советует он Карлу.
– Почему? – улыбаясь спрашивает Людвиг.
– Кожа. Понятно? – отвечает Вилли. – У сапожников сейчас острый голод на кожу. Вот, – он поднимает с пола собрание сочинений Гете, – двадцать томов. Это по меньшей мере шесть пар великолепной кожаной обуви. За этого Гете сапожники наверняка дадут тебе гораздо больше любого букиниста. Они с ума сходят по настоящей коже.
– Хотите? – спрашивает Карл, указывая на книги. – Для вас со скидкой!
Мы дружно отказываемся.
– Ты бы все-таки еще раз подумал, – говорит Людвиг, – потом ведь не купишь.
– Чепуха, – смеется Карл. – Прежде всего надо жить; жить лучше, чем читать. И на экзамены я плюю. Все это ерунда! Завтра начнется проба различных сортов водок. Десять марок заработка на бутылке контрабандного коньяка, это заманчиво, дружище. Деньги – единственное, что вообще нужно. С деньгами все можно иметь.