Возвращение
Шрифт:
Ведь они были разные: темноволосые, светло-русые, коротышки и высокие, наглые и стеснительные - а помнится одна сплошная масса сопливых остряков, и он там, один из них, не отличишь, не выделишь. И все горды своей особой миссией, своей избранностью, так сказать. Образумят неразумных, разведут по разным углам, и ждут их за то почет и улыбки. Но - два народа, две веры, две правды - а их убивали одинаково, и с обеих сторон на двух разных языках их одинаково поливали бранью.
Потом была иная гордость - кто ты был? хорошо, если крепкий, с кулаками, а то может тебя
Тот пацан знал все: что правильно, что неправильно, как жить, зачем жить. Что знает он? Знает, что остался жить... Но не знает - как.
Довольно, - одернул он себя, - ведь решено: есть настоящее, есть будущее и дальнее прошлое. И нет последних двух лет.
Он прислушался к хриплому динамику, уловив в его бормотании знакомое название. Самолет вылетел. Летит над страной, несет в себе частичку воздуха того города, где живет она, та, что два года была его девочкой и неделю была его женой.
Он снова встал, подошел к автомату. В кабине торчал какой-то мужик. Звонить? не звонить? чего он хочет? появиться внезапно, чтобы увидеть ее изумление? радость? или он боится?
Он снова уселся на скамью. Вновь закрыл глаза. Сна не было, в голове была мешанина из мыслей, воспоминаний. Отгоняя поздние наслоения, он старался погрузиться в прошлое: белое платье, золотистый шлейф волос, ласковый и лукавый прищур глаз, хрупкая шея и едва видный завиток в ямочке, быстрая походка - неуловимое, прохладное, свежее...
Тут он подумал, что жена его уже год считает себя вдовой и, наверное, ей не пристало носить белые платья. Или год - срок достаточный? Его год, ее год... Его день был, подчас, длиннее любого года, прожитого им на гражданке, и все равно его год был как один затяжной день, а как жила она? Он не мог представить, что она жила этот год, что-то делала, менялась...
Шумела в углу стайка девчат. Он присмотрелся: похожи на нее? Разные, они все были чем-то похожи друг на друга. А на нее? Чем-то... нет! на нее не похожи - земные, телесные, даже та, в полосатом сарафанчике, совсем юная, хрупкая... А она... Она... иллюзорна, что ли?
Он испугался (Впрочем, испуг - слово из другой, давней жизни. Он озадачился? или все-таки испугался?) своего понимания: она - иллюзорна (слово-то какое, он толком и не знает его смысла, но знает, чувствует, оно точно); она - иллюзорна, и она - реальна? реальна она? та, что живет в его памяти? или она совсем другая?
В былые годы он предпочитал не раздумывать, а жить, действовать, пускай его поступки не всегда бывали разумны, но год он только тем и занимался, что вспоминал, предполагал, мечтал... может быть, даже философствовал?
Он попытался представить жену в темном ореоле вдовы. Скорбный облик девочки - вдовы солдата, павшего на чужбине... Мелькнуло темное пятно... чужое, незнакомое... Нет, она, -
А если... Он резко встал, размашисто шагнул и оказался под телевизором. Тот вещал об успехах и достижениях прошедшей недели, потом заговорил о событиях минувшего дня. Надо же, как наполнен событиями каждый день... а тем временем, где-то... кто-то... и, главное, зачем-то...
Солнце вновь сияло, и небо было безоблачно.
И вновь запершило во рту.
На скамейках второго этажа, куда он поднялся в буфет за минералкой, пестрой грудой лежали новобранцы. Такие вот пацаны, еще не окрепшие, не заматеревшие, попавшие в первую свою переделку, въехав в аул, соскочили на окраине с брони, с бранью, в которой было больше испуга, чем злости, прикладами сбили замок с крайнего сарая, и, вместо минометов и жратвы, нашли его, полудикого, полудохлого.
Короткий разговор с офицером, пропыленным, в прожженном кителе. Долгий разговор с другим офицером - от того исходил забытый запах хороших сигарет и дорогого одеколона, сигареты он не узнал, хоть аромат был и знаком, а вот одеколон узнал сразу, французский, такой она подарила ему в день свадьбы, только раз он им и попользовался.
Почему он попросил не писать домой о его возрождении? Он не обдумывал. Тот спросил: просьбы будут? Просьба была: не сообщать. Скажу сам.
Потом госпиталь... Но если прошедший год был как один долгий день, то последний месяц - чехарда какая-то, и быстро, и томительно... Все смешалось. Даже день, когда отдали документы и отпустили домой, не встал особняком.
Отмахнувшись от протянутого буфетчицей стакана, он с удовольствием хлебнул минералки из горлышка - она была холодная, из холодильника.
Вернулся на место - очкарик исчез, не было и его баула. Улетел. Куда летают тощие очкарики в белых штанах? Да ладно тебе, очкарик, что ли, виноват? Те деятели летают персональными самолетами, в общественных аэропортах их задницы на жестких сиденьях не елозят.
– Все!
– снова сказал он себе. Представил самолет: белый, элегантный, парит в голубизне, и белое облачко у правого борта. Летит, за ним летит, из той жизни. И - все. Эта жизнь забыта, и рана затягивается, края срослись, а то, что отсечено, то исчезло.
Он выйдет из самолета под мелко моросящий дождик и пройдет сквозь изморось к автобусу и поедет в тихий дом, где бормочет никому не нужный приемник... потрескивают за день до отлета, только вчера наклеенные им обои... и прохладные руки - эти руки, такие тонкие, удержали его, когда он начал мастерить удавку из трухлявого белья, когда лихорадка втаптывала его в землю, когда он гнил без воды в муторном запахе спекшейся крови...
– они обнимут его... и в ванне смоют с него гарь и запах чужой страны.