Возвращение
Шрифт:
Возвратясь после долгих каникул в монастырь, мы приуныли. Монастырь, оградивший нас от мира высокими каменными стенами и зелеными створами железных ворот, и прежде был для нас тюрьмой, теперь же, после длительного пребывания на воле, мы казались себе старше и искушеннее, заточение давалось нам и вовсе тяжело, и мы с моей подругой Бэбой спали и видели, как бы распроститься с монастырем, но этому суждено было сбыться лишь через год. Вот отчего в тот сырой вечер и осенние хризантемы, и незнакомая монахиня, углубившаяся в молитву, вызвали у меня жалость: до чего же ей должно быть одиноко здесь, подумала я, ведь она оторвана от друзей, а беседовать ей не с кем, кроме господа, ее непорочного жениха.
На следующий день она пришла к нам в класс проводить, урок геометрии. Ее бледное продолговатое лицо показалось мне неприветливым. Глаза, иссиня-черные, огненные, резко выделялись на нем.
— Ты посмотри только, какие у нее потрясающие глаза, — сказала я Бэбе. Большие, ласковые, сияющие, они походили на ежевичины.
— У нее, видно, не все дома, — сказала Бэба и присовокупила, что если б Имельда чуть подмазалась, была бы красотка хоть куда.
— Пусть так, зато у нее есть призвание, — возразила я и дала понять, что, вполне возможно, у меня тоже есть призвание.
Временами меня и в самом деле влекло монашество: чем плохо не знать греха, не рожать детей и носить кольцо, по которому сразу видно, что ты христова невеста. Но были тут и свои минусы — обет молчания, необходимость вскакивать раза два, а то и три за ночь на молитвы и, прежде всего, невозможность вырваться за стены монастыря, разве что умрет отец или мать. Даже для нас, воспитанниц, это была мука мученская, что же говорить тогда о монахинях. К тому же, в отличие от монахинь, нам не возбранялось роптать, и мы вечно жаловались друг другу, чаще всего на еду. В обед нам давали капусту с салом или донельзя жесткое мясо, а на сладкое манную запеканку; на ужин чай и хлеб, намазанный свиным жиром, и изредка, как особое лакомство, отчаянно кислое, ядовито-зеленое повидло из ревеня. За высокими окнами без занавесок виднелись ели и небо, вечно обложенное тучами, грозившими пролиться дождем, а то и ливнем.
— Нет, она и точно ненормальная, — сказала Бэба. Иначе, мол, после четырех лет университета она бы нипочем не вернулась в эту тюрьму прозябать в нищете, целомудрии и смирении. Нам рисовались душераздирающие сцены в дублинском общежитии: некий юнец, а может, и молодой человек стоит под окном сестры Имельды и, перемежая свистки и мольбы с комьями земли, ведет осаду. По нашей версии, он был постарше ее и скорее всего студент-медик: медики ведь известные хваты по части женского пола — столько в человеческих внутренностях копаться, и не тому научишься. Домогательства студента подобно разбушевавшимся волнам захлестывали сестру Имельду, память о его неистовом напоре будет преследовать ее и на смертном одре, а случись с ней горячка, бред выдаст ее тайну. Нрав у нее был, что называется, бешеный: еще в бытность послушницей она так отхлестала одну девочку ремнем, что ту пришлось уложить в постель, — вот как она ее отделала. А ее брата Эмброуза одна медицинская сестра привлекла по суду за нарушение брачного обещания, и это тоже говорило не в пользу сестры Имельды.
В то первое утро, когда сестра Имельда вошла в наш класс и застенчиво представилась, я и не подозревала, что она заполнит мою жизнь и со временем среди всех наших учительниц и монахинь займет особое место — все равно как дух, который, прорвавшись за нормальные пределы общения, вселится в тебя, поглотит все твои помыслы, все чувства и внедрится в самое сердце твое. Сестра Имельда говорила еле слышно, словно боялась, как бы ее слова не унеслись за монастырские стены, и постоянно повторяла, что ничто так не расширяет кругозор и не тренирует мысль, как работа. Веко на одном ее глазу покраснело и набрякло — похоже, у нее назревал ячмень. Наверное, умерщвляя плоть, она совсем заморила себя голодом, решила я. Она представилась мне предвестником
Наступил ноябрь, кафельные стены зала источали сырость и мрак. Чуть не у всех девочек заболело горло, но им велели не роптать, а умерщвлять плоть, дабы споспешествовать духовному единению живых и мертвых. Шел месяц Страждущих душ в чистилище, и нам рассказывали, что они испытывают двойные муки: души их рвутся к господу, а бедные члены гложут языки пламени, — и призывали еще ревностнее смирять себя постом и молитвою. Кто из девочек отказался от повидла и конфет, кто от болтовни, и теперь в часы отдыха, даже если им и всего-то нужно было спросить: «Ну как ты там?», они разговаривали на пальцах, точно немые. Бэба говорила, по сравнению с ними сумасшедшие, которых держат в психушке за милю от нас, и те нормальнее. Мы видели, как сумасшедшие меряют шагами взад-вперед больничный двор и из их разинутых ртов сосульками свисают слюни. И мы вечно боялись (чего только мы не боялись), а что как психи сбегут из больницы и двинут прямиком в монастырь, чтобы надругаться над кое-кем из воспитанниц.
Но страхи страхами, а я чувствовала себя с каждым днем все счастливее. Мне довелось встречать сестру Имельду не только на уроках, и пусть этих встреч было немного, но между нами явно нарождалась приязнь. Первый раз мы встретились в саду, и тогда она выкинула отчаянную штуку. Сорвала хризантему и протянула мне понюхать. От хризантемы ничем не пахло, разве что еле заметно веяло осенью; сестра Имельда и сама спохватилась и сказала: оно и естественно — не гардения же это. В другой раз мы столкнулись на паперти. Она плотнее закуталась в шаль, и я почувствовала, что человеческие слабости ей не чужды и она мерзнет так же, как мы.
В классе все складывалось не так хорошо. Труднее всего мне давалась геометрия, точнее сказать, она мне вовсе не давалась. Сестра Имельда быстро это раскусила и уже через четыре урока в бешенстве швырнула в меня тряпку. Девочки так и ахнули, когда она приказала мне встать, чтобы все полюбовались на мой позор. Лицо ее побагровело, она вытащила платок и промокнула красный распухший глаз. Я чувствовала себя дура дурой, а сверх того, еще и боялась расчихаться от мела, обсыпавшего мое платье. Но сестра Имельда, хотя до звонка оставалось десять минут, вылетела из класса. Одни девчонки осуждали ее, советовали мне написать родителям, пожаловаться на грубое обращение. Другие радовались короткой передышке — им не терпелось поболтать. У меня было одно желание — догнать сестру Имельду, объяснить, что я не хотела ей досадить: я смутно сознавала, что в подоплеке ее гнева любви не меньше, чем ненависти. И безмолвная нежность к ней пронзила меня — вот тут-то мне бы и догадаться, что я увлеклась.
— Мы ее в два счета лишим монашества! — сказала Бэба и пхнула меня локтем: мол, садись, чего стоишь.
А вечером, когда выносили дары, случилось нечто и вовсе неожиданное. Вечер выдался на редкость славный, монахини самозабвенно пели, свечки лесенками возносились к золотому потиру — в их мерцании он горел еще жарче. Я обнаружила в своем молитвеннике неизвестно откуда взявшуюся открытку, и глаза мои заволоклись слезами: я не сразу решилась перевернуть ее и посмотреть, чей это подарок, но и без того угадала, что это не очередная открытка от очередной подружки, а талисман, искупительная жертва от сестры Имельды. Бледно-голубая, светлая-светлая, едва ли не серая, совсем как голубиный пух, открытка изображала богоматерь с младенцем. На обороте ее затейливым почерком было выведено четверостишие:
Вверяйся ему, когда ты во мраке сомненья,
Вверяйся ему, когда вера твоя мала,
Вверяйся ему, когда сама поняла,
Что вверяться ему сложнее всего и труднее.
Она искупала свой грех. Подумать только — она разыскала в часовне шкафчик, где хранится мой молитвенник, подумать только — она не побоялась надписать открытку, не побоялась, что я похвастаюсь ею перед девчонками. На следующий день я поблагодарила ее, и она склонила голову, но ничего не сказала. Большинство монахинь разрешали от обета молчания лишь на уроках.