Возвращения домой
Шрифт:
Это была правда. Никто не думал о ней так.
– Меня бы не очень обрадовало, если бы кто-нибудь так сказал, – злобным шепотом закончила миссис Бьючемп. Затем снова приветливо и вкрадчиво сказала: – По-моему, очень важно стариться, не теряя достоинства. Я знаю, вы согласитесь со мной, мистер Элиот. Конечно, когда в моей жизни наступит осень, а она, я считаю, еще не наступила, и какой-нибудь хороший порядочный человек подумает, что мы с ним могли бы объединить свои силы, то, может быть, я и не отвергну его предложение, не продумав его очень, очень серьезно.
32. Перед домом на улице
Как-то
– У вас хватает забот и без меня, – ответила она.
Слова эти прозвучали довольно грубо. Впрочем, она никогда не умела быть любезной. Она смотрела на меня, и ее глаза на лице с крючковатым носом выдавали смущение.
– Можете одолжить мне пятьдесят фунтов? – спросила она вдруг.
На мгновение я был озадачен – раньше, когда ей бывало трудно, я уговаривал ее взять у меня денег, но она и слышать об этом не хотела. Бетти была транжиркой, и если у нее заводились деньги, она швыряла ими направо и налево; ей всегда их не хватало, у нее вечно были карточные долги, неоплаченные счета, невыкупленные вещи в ломбарде, разговоры с судебными исполнителями. Однако ее бедность была бедностью человека, с которого требуют долг в сто фунтов, в то время как ей не составило бы труда получить в кредит тысячи. Она никогда не брала в долг ни у меня, ни у других людей, которые зарабатывали на жизнь собственным трудом. Почему она сейчас решила это сделать? И вдруг я понял. Не умея говорить любезно, не умея одалживаться, она пыталась отблагодарить меня за мои слова, пыталась по-своему показать, что тоже верит мне.
Спрятав чек в сумочку, она сказала тем же нелюбезным, почти грубым тоном:
– А теперь вы должны дать мне совет.
– Какой?
– Это касается не только меня.
– Вы хорошо знаете, что я умею молчать, – сказал я.
– Я это знаю. – И продолжала смущенно: – Мною как будто увлекся один человек.
– Кто это?
– Я не могу его назвать.
Она не хотела ничего говорить о нем и упомянула только, что он приблизительно моего возраста. Когда она рассказывала, как «нравится» ему, как он хочет «урегулировать» свои отношения с ней, в ней чувствовалась какая-то натянутость, и она заговорила так сбивчиво, что ее почти невозможно было понять. Прежде, когда она поверяла мне свои тайны, все бывало по-другому.
– Что мне делать? – спросила она.
– Я его знаю?
– Я не могу ничего сказать вам о нем, – ответила она.
– Так как же мне советовать? – спросил я.
– Мне бы хотелось рассказать вам все, но я не могу, – ответила она с видом маленькой девочки, с которой взяли слово молчать.
Большинство мужчин боятся ее, думал я, из-за ее проницательности и подозрительности; неуверенность в себе оборачивалась в ней недоверием к другим. Но если она решалась довериться кому-либо, вера ее становилась слепой.
– Вы любите его? – спросил я.
Не колеблясь, простодушно и прямо она ответила:
– Нет.
– Вы его уважаете?
Для
– Пожалуй, да. – И добавила: – Он любопытный человек.
Я взглянул на нее. Она чуть обиженно улыбнулась в ответ.
– Этого еще недостаточно, чтобы я сказал вам «действуйте», – заметил я. – Но вы знаете больше меня.
– Пока мне не удалось добиться большого успеха.
– Не понимаю, какой в этом смысл. Разумеется, для вас.
Впервые за весь вечер она взглянула на меня ласково.
– Видите ли, все мы стареем. Вам уже под сорок, не забывайте. А мне в марте исполнилось тридцать семь.
– Ну, это не причина.
– Не у всех такое терпение, как у вас.
– Все равно, для вас это не причина.
Она громко выругалась.
– Мне нечего ждать, – сказала она.
Она была так не уверена в себе, что прервала разговор прежде, чем я успел ответить.
– Ладно, оставим это. Пойдемте-ка лучше в гости.
Ее пригласил кто-то из наших общих знакомых, и она хотела пойти туда вместе со мной. В такси по дороге в Челси она ласково улыбалась, натянутость ее исчезла, а вместе с ней и обида, словно мы только что встретились, я сопровождал ее в гости, и мы оба предвкушали удовольствие, которое, быть может, там получим. Она уже немало лет посещала званые вечера, но всякий раз, раскрасневшись от волнения, с блестящими глазами, еще надеялась на какую-то встречу, какую-то неожиданность.
Как только мы вошли в студию, я заметил одного знакомого; мы с ним выбрались из толпы гостей и устроились в укромном уголке; он рассказывал мне об одной новой книге. И вдруг от окна позади меня донесся голос. Я сразу узнал его. Это был голос Робинсона.
Он сидел ко мне спиной, его красивые волосы отливали серебром, затылок был красным. Он разговаривал с женщиной лет тридцати, на вид умной, приятной и некрасивой. Из его слов мне вскоре стало ясно, что у нее недавно вышла книга.
– Мне пришлось бы вернуться в далекое прошлое, ибо только там можно найти писателя, способного вот так отворить для меня окно в мир, как это делаете вы, – говорил он. – Нет, иногда вы этого не делаете. Порой, позвольте вам сказать, вы лишь терзаете читателя. Порой у меня появляется ощущение, что, отворяя окно, вы не раздвигаете занавеси. Но на ваших лучших первых тридцати страницах – да, пришлось бы вернуться в далекое прошлое. К кому, как вы думаете?
– Вы слишком ко мне добры, – донесся в ответ смущенный голос, принадлежавший, несомненно, женщине благовоспитанной.
– Пришлось бы вернуться очень далеко. – Робинсон говорил, как всегда, убежденно, и в тоне его звучала чуть заметная грубоватость человека, вынужденного усилить свою лесть, ибо она была отвергнута. – Дальше моего любимого Джойса – я не говорю, что вы достигли его высот, я лишь утверждаю, что вы глубже проникли в истоки жизни. Придется вернуться еще дальше. Дальше бедняги Генри Джеймса. Разумеется, дальше Джордж Элиот. Пусть говорят что угодно, но она по большей части так же тяжела, как каша для желудка, а писателям подобного рода следует быть более великими, чем была она. Нет, ваши первые страницы – не каша, они больше похожи на кусок великолепного паштета, когда его пробуешь впервые. Придется вернуться еще чуть подальше… да, пожалуй, вот к кому… вы и не догадаетесь.