Возвращения домой
Шрифт:
– Все это может оказаться не очень приятно. – И продолжала: – Те, кто к тебе расположен, будут винить во всем бедняжку Шейлу, а те, кто тебя не любит, станут говорить, что и раньше замечали за тобой кое-какие грешки и вот теперь ты проявил себя во всей красе.
– Враги чаще правы, чем друзья.
– Нет. Такие изречения на первый взгляд кажутся глубокомысленными, а на самом деле грош им цена, – ласково сказала она.
Кафе почти опустело, пора было расставаться и нам. Резким серьезным тоном она заметила:
– Возможно, ты прав, важно не то, что о тебе подумают. Ты просто не умеешь быть
– Я совершал и дурные поступки, – сказал я.
– Но разве они идут в сравнение с тем, что тебе предстоит совершить?
– Ничто не может быть хуже моего прежнего поведения по отношению к тебе, – сказал я.
– А раз так, значит, ты и сам понимаешь, чего хочешь от меня.
Я понял – я заставлял ее причинить горе другим, поступить вопреки ее натуре и убеждениям.
– Думаешь, я не отдаю себе в этом отчета?
– Просто я была не очень уверена, – ответила она.
Но хотя слова ее звучали трезво и обыденно, вся она, да и я тоже были как будто окутаны дымкой счастья. По какой-то странной ассоциации мне вспомнился вечер, когда Лафкин, в расцвете своего могущества, поведал мне о своей романтической мечте провести остаток жизни в Монако. Она тоже говорила о будущем, которого в глубине души не надеялась дождаться. Обычно она была более откровенна в проявлении своих чувств, чем я; на этот раз все было наоборот. Вся она – ее лицо, кожа, глаза – дышала счастьем, но то было счастье, навеянное мечтой.
Я не сомневался, что, расставшись со мной, она еще раз мысленно услышит каждое мое слово.
Она опять заговорила ласково, рассудительно, задушевно:
– Если бы мы начали все сначала, я бы вечно боялась за тебя.
– Я не могу иначе…
– Ты должен понимать, – продолжала она, – да ты и сам только что об этом сказал, что значит для меня вернуться к тебе. Ты берешь на себя большую ответственность, чем может выдержать человек. Представь, что все пойдет не так, – день ото дня тебе будет тяжелее и тяжелее, боюсь, ты будешь чувствовать себя обязанным нести свой крест до конца.
– Тебе нечего особенно бояться, – ответил я.
– Все равно буду, немножко.
Озаренные стоявшей на столике лампой, мы говорили честные слова, а в мечтах уносились все дальше в необъятные просторы счастливого будущего. И мечты наши уже не имели ничего общего с честными, полными сомнений словами.
41. Конец эпохи
После второго нашего свидания и прежде, чем мы успели придумать, как увидеться в третий раз, нам довелось встретиться на людях: нас пригласили на свадьбу. Свадьба эта сама по себе была фактом весьма любопытным: увидев приглашение, я почувствовал себя одураченным. Праздновали событие, которое состоялось втайне от всех несколько недель назад, – брак Гилберта Кука с Бетти Вэйн.
Когда я шел по набережной к дому возле Уислера, который они сняли, – в те годы его можно было снять на один вечер, – настроение у меня было приподнятым: я увижу Маргарет, и в то же время я испытывал легкую грусть, созвучную осеннему вечеру. Было тепло, моросил мелкий дождь, и опавшие листья на тротуаре скользили под ногами. Пахло сыростью; такие осенние вечера таят в себе больше чувственных обещаний, чем вечера весны.
Я
И все же, когда я шел на свадьбу и сквозь туман мерцали огни окон, мне в голову лезли совсем другие мысли, словно этот брак был воплощением какого-то неотвратимого финала. Он казался мне порождением времени, концом эпохи. Я так давно знал их обоих, а с Бетти мы были знакомы почти двадцать лет. Мы видели, как проходила наша юность, как мельчали дела, за которые стоило драться, как становились более земными наши мечты. Судьбы наши переплетались: мы видели друг друга в пору жизнерадостной юности и в последующие годы; время от времени в бедах мы помогали друг другу снова встать на ноги. Теперь мы представали друг перед другом без прикрас и масок, когда наконец обнажился самый остов наших характеров.
Жизнь тридцатых годов, а потом и жизнь военных лет прошла. Почему-то после замужества Бетти звонок прозвонил громче и дверь захлопнулась более плотно, чем после любого поворота судьбы других дорогих мне людей, – из-за нее, которая была мне просто товарищем, которую я любил спокойной любовью друга.
Первым, кого я увидел на этой свадьбе, был старик Бевилл; он стоял у подножия лестницы, пил шампанское и болтал с хорошенькой девушкой. Комнаты внизу были полны гостей, и мне пришлось проталкиваться наверх, чтобы добраться до главного источника всего шума. Бевилл, когда я проходил мимо него, сказал, что Гилберт с женой наверху.
– Я все время с интересом ждал, когда наш приятель наконец сдастся. Вы знаете, Льюис, я женат уже сорок восемь лет. Есть над чем поразмыслить.
Старик сиял от выпитого шампанского и общества молоденькой девушки. Он принялся рассказывать об отце Бетти Вэйн.
– Мы вместе учились в школе. Никогда и не думал, что титул достанется ему, – ведь был еще тот двоюродный брат, который свихнулся да так и не приходил в себя целых тридцать лет. Никто не ожидал, что Перси Вэйну повезет. Мы, правда, звали его не Перси, а китаец Вэйн – совершенно не понимаю, почему: уж что-что, а на китайца он ничуть не похож.
Этот курьез показался Бевиллу таким забавным, что у него даже лысина побагровела от смеха; ему очень нравилось стоять в холле, а не там, где были остальные почетные гости. Но не всем это, по-видимому, было по вкусу, поэтому комнаты наверху были битком набиты всевозможными людьми, – Гилберт и Бетти пригласили знакомых из самых различных слоев общества. Среди них были и лорд Лафкин, и кое-кто из его окружения – прежние коллеги Гилберта из делового мира, и знакомые из довоенного Челси: радикалы, оппозиционеры и люмпен-буржуа.