Возвращенная молодость
Шрифт:
Она томно закрывает глаза. Муж бормочет ей нежные слова, называя ее Катюшечкой и мамулечкой. Вдруг, капризно надув губки, она восклицает, поглядев на мужа:
– Как глупо, что тебя назвали - Вася. Это прозаично, Вася, Васюк, Василий... Так было бы хорошо, если б у тебя было имя Митя или там Петя. А то - Вася.
Пропадает вся иллюзия, и не хочется даже глядеть на закат.
Ах, он конфузится, лепечет то и се, улыбается, говорит: вздор, дескать, ну как же, помилуй... Ну что ты, ей-богу... Ну почему же... Вот были же великие люди... Тоже среди них были
Тут она, несколько оживившись, вспоминает, что да, действительно, вот и с маминой стороны был дядя Василий, и он тоже жил довольно хорошо.
И после небольшой паузы, поглядев на заходящее светило и на роскошную южную растительность, она задумчиво говорит:
– Знаешь что, тогда я, пожалуй, буду называть тебя Васильком, а? Вот имя, которое к тебе подходит.
Он глупо смеется, обнимает ее и целует. Он похлопывает ее по розовой щечке, треплет ей волосы, дует ей в розовое ушко и говорит: "Ах ты моя крошечка. Ах ты моя умница". И, не доглядев заката, ведет ее в комнату, говоря, что, какие бы у них ни были имена, они все же самые счастливые люди на земном шаре.
Тут она падает ему на грудь и, всхлипывая от восторга, целует его лицо солеными от слез губами, бормоча:
"Васюта, Василек, Василечек". И он говорит: "Ну ладно. Чего там... Пойдем сюда..." И, задыхаясь от радости, кричит: "Катя! Катюша! Екатерина!.."
Ах, только приближаясь к сорока годам, можно оценить всю радость этих юных лет за те, быть может, глуповатые и смешные минуты, когда они ничуть не кажутся смешными.
Так вот, Василий Петрович Волосатов назывался в семье по сложившейся привычке Васильком.
А сам он был старый, увядший, больной, раздраженный и почти погибший.
И, казалось, только в насмешку можно было дать ему это сияющее имя.
21. ЕГО НАРУЖНОСТЬ И НРАВСТВЕННЫЕ КАЧЕСТВА
Итак, он был старый, больной и утомленный. Гримаса неудовольствия как бы застыла на его лице. Глаза стали пустые и равнодушные. Щеки висели складками. Шея покрылась морщинами. Седые усы поникли книзу. Кожа потеряла блеск жизни. И он ходил медленно, вяло передвигая ногами, выпятив живот и распустив губы, как это делают беременные женщины.
Короче говоря, это был среднего роста пузатый усач с лицом бледным и равнодушным, достойным жалости и медицинских советов.
А между прочим, в комнате на стене висели две фотографии, на которых его запечатлели в момент сияющей молодости.
Как странно и любопытно глядеть. Какая удивительная разница. Какая страшная перемена.
Вот он снят как будто бы за границей. Стоит около киоска с цветами. Голова слегка закинута назад. Сам тонкий, как тростинка. Черный плащ небрежно брошен на руку... Соломенная панама с пестрой лентой. Усики топорщатся кверху. Легкая самоуверенная улыбка играет на его лице. И кажется, что ему море по колено, все трын-трава и жизнь перед ним в изобилии рассыпает блага и радости. " А вот еще фотография.
Вот он снят со своей молодой
А он и тут немножко наглый, самоуверенный, с победоносным взглядом мол, ничего... обойдется... как-нибудь проживем... чего там расстраиваться и раскисать... было бы здоровье и молодость.
Ах, как, вероятно, нехорошо владельцу фотографии глядеть на свою пропавшую молодость! Как небось замирает сердце и как многое, вероятно, хочется отдать, чтоб хоть на короткое время вернуть потерянное.
Короче говоря, у этого человека прошла молодость, миленькая невеста с вытаращенными глазками превратилась в черт знает что - в даму в пенсне с синеватыми губами. Весь восторг молодости сменился равнодушием и по временам желанием поскорей закончить неудачную игру.
Вот каков был профессор в тот год, о котором идет речь.
Что касается его нравственных качеств, то тут, к чести его надо сказать, он был на большой высоте.
Он был из тех хороших людей, которые проживали до революции в нашей стране, страдая и огорчаясь, видя безобразие строя, страшную несправедливость и вопиющее неравенство. Он был в душе горячим и пламенным революционером, пока не пришла революция. И он мечтал о равенстве и братстве, пока не наступило социальное переустройство.
Этот профессор и звездочет был мечтатель и фантазер, не любящий грубых объятий жизни и ее пошлой действительности.
Тем не менее он был хороший человек - отзывчивый и справедливый, вечно за что- нибудь страдающий, полный беспокойства, тревоги и ожиданий.
Он расстраивал свое сердце по малейшим пустякам. Он волновался, если где-нибудь плакал ребенок. Он ходил по саду, стараясь не раздавить лягушку или даже червяка. Он тревожился, если дочь Лида опоздала со службы и не вернулась с ее обычным поездом. Он тогда с беспокойством ходил по саду, вздыхал, заламывал руки, считал до тысячи и, не дождавшись, плелся на вокзал, желая уторопить события или услышать, что никакой катастрофы не было в этот день.
И, встретив дочку, он хватал ее за руку, бормоча и смеясь, говоря: "Ну, боже мой, как же так можно пугать отца, ведь он думал, невесть что случилось".
После чего он снова впадал в равнодушие и, сонный, плелся за дочкой, брюзжа что- то себе под нос.
Что же касается его ума, то он был, вероятно, умный человек, иначе, надо полагать, он не сумел бы возвратить свою потерянную молодость.
Впрочем, об уме говорить трудно. Понятие это весьма запутанное и неопределенное.
Еще в молодые годы автор отлично умел разбираться, кто умен, а кто глуп. А сейчас автор не решается давать свои оценки и определения. Честно говоря, автор слегка запутался в этих определениях.