«Возврат
Шрифт:
Было два часа. Их вынесло на воздух. Они шатались – выкрикивали.
Пальто их не были застегнуты, а калоши не надеты, хотя с вечера еще приударило и приморозило.
Хандриков закинул голову. Над головою повисла пасть ночи – ужас Вечности, перерезанный Млечным Путем.
Точно это был ряд зубов. Точно небо оскалилось и грозилось несчастьем.
Хандрикову казалось, что кругом не улицы, а серые утесы, среди которых журчали вечно-пенные потоки времен.
Кто-то посадил его в челн, и вот поплыл
X
Пьяный Хандриков уложил с прислугой больную жену. Прислуга ворчала: «Где пропадали?»; а Хандриков отвечал, спотыкаясь: «Плавал я, Матрена, в волнах времени, обсыпая мир золотыми звездами». Не раздеваясь, сел у постели больной.
Свинцовая голова его склонилась на грудь. Тошнило от вина и нежданной напасти.
Пламя свечи плясало. Вместе с ним плясала и черная тень Хандрикова, брошенная на стену.
Закрыл глаза. Кто-то стал ткать вокруг него серебристую паутину. А за стеной раздавался свист Вечности – сигнал, подаваемый утопающему, чтобы не лишить его последней надежды.
Кто-то сказал ему: «Пойдем. Я покажу». Взял его за Руку и повел на берег моря.
Голубые волны рассыпались бурмидскими жемчугами.
Ходили вдоль берега босиком. Ноги их утопали в серебряной пыли.
Они сели на теплый песочек. Кто-то окутал его плечи козьим пухом.
Кто-то шептал: «Это ничего… Это пройдет».
И он в ответ: «Долго ли мне маяться?» Ему сказали: «Скоро пошлю к тебе орла».
Ветер шевелил его кудри. Серебристая пыль осыпала мечтателей.
Тонкая, изогнутая полоска серебра поднималась над волнами, и растянутые облачка засверкали, как знакомые, серебряные нити на фоне бледно-голубого бархата.
Проснулся. Горизонты курились лилово-багряным. Все было хрупко и нежно, как из золотисто-зеленого стекла.Старик удалялся, смеясь в бороду. Голубые волны рассыпались тающими рубинами.Разбудила прислуга. Вскочил как ошпаренный перед постелью больной.
И вспомнилось все.Был зелен, как молодой, древесный лист, а она багровела, как сверкающая головешка.
XI
Белокрылый день бил в окна гигантскими взмахами. Старик блистал стеклами очков, расправлял снеговую, длинную бороду.
Это был доктор Орлов, известный психиатр, пришедший к Хандрикову, неизвестно почему, пожелавший лечить его жену.
Стояли у постели больной. Доктор Орлов обрекал ее на гибель, простирая над постелью свои благословляющие руки.
Его сутулые плечи были высоко подняты. Из серых очей изливались потоки Вечности.
Страшно знакомым пахнуло на Хандрикова, и он не был уверен, знает ли об этом старик.
Но старик знал все. Ухмылялся в бороду.
Белокрылый день мощно бил в окна.
На лекции
Хандриков вспоминал о больной. Грустил, что находится в зависимости у Ценха, а Ценх, сложив воронкой кровавые уста свои, точно он и не стеснял ничьей свободы, радостно возглашал: «Вы видите, господа, что зажженная спичка потухла. Заключаем, что полученный газ был азот».
А Хандриков думал: «Не избавит ли от рабства меня Орлов, затеявший процесс с Ценхом?»
Едва подумал, а уж два глаза Ценха, как искристые зеленые гвозди, воткнулись в душу Хандрикова, и в них засияла стародавняя ненависть.И все неслось, все неслось, крутясь и взывая к безмирному: на дворе бушевал ветер.Бежал к больной жене, к Софье Чижиковне. Взошла луна.
Белая колокольня, точно кружевная, рельефно выделялась на фоне голубой ясности. Золотой крест сверкал над ужасом в недосягаемой выси.
Трубы выпускали бездну дыма. Дым растягивался в белые, сверкающие нити.
Ласковым взором ловил Хандриков эти знакомые нити.
Дома ожидал его бред жены и толстая теща – коротышка, испещренная бородавками.
Ночью все повскакали, прогоняя сны. Малютку унесли к соседям.Строгое очертание неизвестной женщины лежало за перегородкой.
XII
Хандриков тупо смотрел на восковое лицо. Высился гроб. Мерцал золотом. Тяжелые свечи в траурных бантах окружали его.
Безмирно-огненный закат зажег парчу и морозные узоры окон миллионами рубинов.
Все было жутко в полумраке. Казалось, сюда придет Вечность.
Но пришел только Орлов и стал в темный угол. Оттуда виднелось заревое лицо его, почтительно склонившегося, сверкавшего очками.
Очки были огненны от зари. Два багровых пятна уставились на Хандрикова.
Голос беспощадной монашки тихо отчеканивал: «Господи, Господи». Словно промерзшие листья, шелестя, уносились в одинокое безвременье.
А Ценх читал в аудитории: «Можно было бы думать, что поперечное сечение пути тока пропускает не только одинаковое количество электричества, но и одинаковое количество каждого из ионов».
Темная улица виднелась из окна. В глубине двигалась конка – черная громада, сверкавшая мистическим глазом.
Над домами еще багровело.
И белая колокольня, точно кружевная, рельефно выделялась на фоне вечерней багровости. И золотой крест сверкал над ужасом в недосягаемой выси.А Ценх продолжал: «Однако Кирхгоф [4] показал, что это не так».Закат кончился. Рубины погасли. Теперь повисла синяя тьма.
«Господи, Господи», – долетало откуда-то из дали, словно октябрьское дуновение.И невидимые листья, шелестя, вновь понеслись в одинокое безвременье.