Возврата нет
Шрифт:
Чем больше смотрел на нее Егоров и чем дальше слушал ее, тем больше думал, что Никитин, отказавшись от нее, от чего-то такого отказался в своей жизни, чего уже не сможет возместить ему никто другой. Никакая другая женщина уже не сможет заполнить ему эту потерю.
Давно молчал Егоров. Молчали члены бюро. Как врезанная в раму картина — сверху в светлую голубизну неба, а снизу в темную, почти зеленую синеву Дона и Донца — обозначался в окне Красный яр.
— И такую женщину на какую-то побрякушку променять, — нарушил молчание Федоров. —
Никитин сидел на своем месте, едва виднеясь из-за шкафа, наклонив мелкокурчавую медную голову. Егоров строго заметил Федорову:
— Тебе бы, Виктор Иванович, со своими формулировками надо подождать.
На мгновение Федоров смутился под его укоризненным взглядом, но тут же нашелся:
— Мы еще не знаем, что обо всем этом думает директор школы, товарищ Пашков. А он здесь не совсем постороннее лицо. И на бюро мы его сегодня пригласили не для того, чтобы с ним тут в молчал и играть. Как, по его мнению, все это выглядит с точки зрения этики и морали советского педагога?
— Да-да, Максим Максимович, мы бы попросили вас, — сказал и Егоров.
Маленький, с большими залысинами, директор бирючинской школы Пашков, все время молча сидевший у самой двери, встал, выпрямился. Уже давно минуло то время, когда и он, подобно другим фронтовикам, донашивал свою военную форму, но и свой гражданский учительский пиджак он продолжал носить так, как будто на нем все еще был надет его офицерский китель. И теперь, по привычке выпрямляясь, он незаметно одернул пиджак.
— Что вы, Виктор Иванович, конкретно имеете в виду? — спросил он у Федорова.
Федоров рассердился:
— Конкретно я имел в виду крайне низкий уровень идейно-воспитательной работы во вверенном вам педагогическом коллективе.
Директор чуточку побледнел, еще больше выпячивая под пиджаком грудь.
— Я бы все-таки попросил вас, Виктор Иванович, пояснить. Если вы интересуетесь моим мнением об Ирине Алексеевне, как о педагоге, то лично у меня к ней претензий…
Негодующе перебивший его голос Федорова сорвался на крик: — Гнать надо таких педагогов, пока вам, товарищ Пашков, еще не повесили на школу красный фонарь. А заодно с ними гнать и некоторых сердобольных директоров школ, которые…
Он осекся, увидев как при этом вдруг встал со своего места и, нагнув голову на тугой шее, шагнул из своего угла на середину кабинета Никитин. Только что малиново-красный, он стал алебастрово-белым.
Егоров поспешил вмешаться:
— Вам бы, Виктор Иванович, следовало от своих оценок воздержаться. Вы все-таки на заседании бюро райкома, а не у себя дома.
Никитин еще немного постоял и опустился на стул — на свое место за шкафом. И тут вдруг все неожиданно услышали, что у тщедушного директора бирючинскои школы бас еще более густой, чем у того же Фролова. Услышав этот бас, все поняли, что недаром директор школы Пашков носит свой учительский пиджак так, как если бы он все еще продолжал носить офицерский китель:
— А вы на меня, товарищ председатель райисполкома не кричите, вы только и знаете на учителей кричать. У вас директор
Услышав командирский бас директора школы, Федоров как-то сник и смог только буркнуть:
— Это к данному делу не относится…
Но командирский бас, казалось, и сдерживался в тщедушной груди у директора школы все эти годы для того, чтобы, загремев, показать всю свою силу:
— От вашего крика у всех в районе уже в ушах звенит. Вам бы, товарищ Федоров, пора уже от этих своих замашек отказаться. К вам уже люди перестали ходить.
Багровый Федоров в непритворном изумлении повернулся Егорову:
— Алексей Владимирович, мы кого здесь сегодня обсуждаем — Никитина или председателя райисполкома?
Егоров успокоил его жестом:
— Не стоит, Виктор Иванович, горячиться. И вас, товарищ Пашков, я попрошу не так громко.
— Виноват, Алексей Владимирович, накопилось. — И все опять услышали, что у директора школы совсем не бас, а, пожалуй, даже тонкий, тихий голос. Но на скулах у него, на чисто выбритых щеках еще долго пылал брызжуще-яркий румянец. — Но если товарищ Федоров хочет услышать здесь от меня, что Ирина Алексеевна плохой педагог, он все равно этого не услышит. Она педагог хорош; Виктор Иванович, хо-ро-ший, — раздельного слогам повторил он, как если бы диктовал это слово ученикам на уроке. — У нее лучший класс.
В углу, где сидел Никитин, простонал стул.
— Это еще не все, — не сдаваясь, глухо проворчал Федоров. — Надо же до такого дойти, чтобы в том самом доме, где ее приласкали, так воду замутить. С такими людьми, товарищ Пашков, ваша школа далеко не уйдет.
Но тут за директора бирючинскои школы решительно заступилась Короткова. Взмахом руки она отбросила со лба литые пряди:
— А как же, по-вашему, Виктор Иванович, он должен был с нею поступить? Так недолго и до полного ханжества дойти.
— Если тебя, Антонина Ивановна, послушать, то и Никитин герой, — вкрадчиво улыбаясь, вставил Неверов.
Короткова повела подбородком в его сторону:
— Никитина я не оправдываю, но и судить его не берусь. Пусть сам себя судит. А за Каширину нам беспокоиться нечего. Одного человека такое убивает, а другого… — у Антонины Ивановны Коротковой всего лишь на секунду неуловимо изменился голос, — может и возвысить. Простить только себе не могу, что не довела я тогда ее дело до конца. В обком и писала и ездила сама, добивалась пересмотра, а когда отказали, не довела до ЦК, бросила. Видно, побоялась. Да что там теперь говорить…
И с этими словами Антонина Ивановна Короткова села на свое место, больше уже до самого конца бюро не проронив ни слова. Лишь по ее уже немолодому, но и теперь еще красивому, властному лицу иногда как будто пробегали тени каких-то воспоминаний. Она хмурила большие брови и, мотнув головой, отбрасывала падавшие ей на лоб пряди. При этом лицо ее приобретало суровое, почти грозное выражение.
— На этом, пожалуй, можно и кончать, — по привычке положил смуглую руку на стекло стола, сказал Егоров.