Возвышающий обман

Кончаловский Андрей

Я понял, что должен отпустить свою любовь. Она для меня слишком молода. Я сказал Ей, что живу с другой женщиной.

Но картина кончилась. Ассистентка уехала к себе в Италию. Наши отношения прекратились. А Она... Она нашла себе молодого человека.

И опять я остался один. Я вспомнил Ирину, синеглазую мать моих двух дочерей. Когда мы расставались, она говорила:

— Как

ты не понимаешь, что делаешь? Старый, кому ты будешь нужен? Ты умрешь один. Некому будет за тобой ухаживать.

Да, может быть, она была права. Много раз в жизни я оставался один. Только теперь мне уже не двадцать, не тридцать и даже не пятьдесят. Лежу в кровати Всегда во времена бессонницы я пытаюсь согреться, поджимая ноги к подбородку. Слышу над головой мамин голос.

Я вижу себя пятилетним мальчиком, лежащим на теплой, нагретой за день круглой земле, на которой живете вы, мои читатели, мои други и недруги, мои человеки. Мне становится тепло и покойно под звездным небом, и, засыпая, я повторяю вслед за мамой:

— Спи, мой Андрончик... Спи, мой единственный... Спи, мой любимый...

...А может быть, все-таки мы так и не расстались? Может быть, вместе прожили долгие годы, доставив друг другу так много счастливых минут...

Вместо заключения

Есть в деревне Уборы Одинцовского района под Москвой, церковь ХVII века, изумительной красоты, работы крепостного архитектора Бухвостова. В конце 60-х я снял там один из самых поэтичных кадров «Дворянского гнезда» — прогулку Лизы и Лаврецкого. К тому времени церковь уже подновили. А в начале 50-х она стояла разоренная, облупившаяся, зияющее напоминание о варварстве коммунистов.

В церкви тогда был сеновал. Хорошо, что не хлев и не гараж. Все-таки было чисто, пахло душистым сеном, жужжали шмели. Одним из любимых развлечений ребят с Николиной горы было пробраться через окно в церковь, залезть на хоры и прыгать вниз, соревноваться, кто выше залезет и сиганет в мягкое пыльное сено, принимающее бережливо потные детские тела. Визг, крики, смех... Потом приходил сторож и палкой гнал всех прочь.

Так

вот: самым большим счастьем было прыгать вдвоем с девочкой, в которую влюблен. Держась за руки, глядеть в ее расширенные глаза и проживать эти считанные мгновения как вечность, с перехваченным от счастья дыханием.

Однажды, прыгая вдвоем с девочкой, я своим же коленом разбил себе нос. Он распух и посинел. До свадьбы зажило...

Этот эпизод я вспомнил недавно, обедая со своим другом Юрием Башметом. Завидую тем творцам, которые без усилий сочетают творческий гений, мудрость с самым легкомысленным солнечным шалопайством. Таков Башмет.

Вспомнил я этот эпизод и вдруг запнулся, словно меня ударило.

— Что с тобой? — спросил Юра.

Мне подумалось тогда... Подумалось, но я не стал говорить.

Я подумал, что вся моя жизнь, может, и есть один такой прыжок. Ведь что такое несколько десятилетий, даже сто лет с точки зрения жизни нации, мира, земли? Так, считанные доли мгновения. Но мне они кажутся достаточно долгими, растянутыми во времени. Вот так бы и лететь, с перехваченным духом, падать, держась за руки, глядя в любимое, нет, родное лицо... Жаль лишь, что невозможно в конце не расквасить носа, как ни ловчись...

Если бы меня спросили, хочу ли я чего-нибудь избежать в будущем, я бы, подумав, нашел, ч е г о именно я хочу избежать. Но если бы меня спросили, от чего в своем прошлом я бы хотел отказаться, я бы предпочел оставить все...

Я уже описывал чувство стыда, испытанное в далеком детстве, когда меня в компании двух девочек застали за предосудительным рассматриванием своих пиписек. Никогда не забуду своих горящих ушей, взгляда, упертого в пространство, взрослых, обсуждающих мое поведение. Впервые в жизни я ощутил жгучий стыд.

Так чему же учит эта книга? Чему она может научить меня самого? Может быть, только тому, что не хочу отказываться ни от чего, что в моей жизни было. Пусть со мной остается все прожитое и испытанное. Даже это чувство стыда, это ощущение первородного греха...