Возвышающий обман
Шрифт:
– Есть. У муравья есть выбор. Он останавливается и выбирает.
– Ерунда. У него нет выбора. Он поступает так, как подсказывает инстинкт.
– Но даже инстинкт, подсказывающий то или это, предполагает возможность выбора.
Я подумал: ведь Марлон не просто так сидел в сортире и смотрел на муравья. Он думал, он запоминал то, о чем думает. Для него это не просто муравей, это образ. Образ бытия человека, его собственного бытия. Но что, его собственная жизнь только в том и заключается, чтобы сидеть в уборной, смотреть на муравья, или читать газету, или играть в игры с компьютером?
Мы пошли обедать. За столом сидели вдвоем.
Горничные, по-моему полинезийки, ушли. Собаки улеглись
– Ты знаешь Успенского, философа?
– Нет.
– Как! Ты не знаешь Успенского?
– Нет, не знаю.
– Но это же знаменитый русский религиозный философ!
– Я знаю его учеников-теософов Блаватскую, Гурджиева.
– Как же это? Ты знаешь Блаватскую и не знаешь Успенского?
Мы поговорили еще. Я допил свой стакан вина. Он почти допил, еще немного оставалось на дне. Я взял бутылку и налил – ему и себе.
– Должен сделать тебе комплимент, – сказал он.
– За что?
– Я вот сижу и думаю. Кончаловский допил вино, а я еще нет. Если я сейчас возьму бутылку и налью ему вина, то он подумает, что я слишком заинтересован в нем, что я за ним ухаживаю. Если я не налью ему вина, то он подумает, что я плохо воспитан. Но если он так подумает, то я должен взять бутылку и налить ему. Но если я налью ему, то он подумает…
Он еще долго описывал весь ход происходившей в нем сейчас мысли. Мне подумалось, что и за мной он следит точно так же, как за муравьем, ползущим по стене сортира. Зачем он повернул направо, какой в этом смысл? Зачем пополз наверх? И вообще, чего этот человек от него хочет?
Заговорили о трагедии. Я случайно оговорился: вместо «сенсуальный» сказал «сексуальный».
– О! Сексуальный! Интересно!
– Да нет. Сенсуальный.
– А-ба-ба-ба-ба… Ты сказал «сексуальный». Чего улыбаешься?
Я улыбался, потому что мне было смешно.
– Видишь? Ты улыбаешься. О, какая у тебя хорошая улыбка! Улыбнись еще раз. Ха-ха-ха-ха!
Мне было даже неловко. Я чувствовал, что ему интересно меня поймать. Он вроде как поймал меня на какой-то мысли, которую я не хотел высказать.
Опять заговорили о выборе. Он взял нож и стал двигать его по столу.
– Вот я двигаю нож по столу. Вот он все ближе, ближе, ближе к краю. Вот он падает. Если мы сейчас соберем двадцать пять самых крупных ученых и они точно рассчитают, куда нож должен упасть, учитывая все – молекулы, мельчайшие атомы, скорости, угол наклона, гравитацию, то узнаем без малейшей ошибки, куда он упадет. Даже на какую высоту подпрыгнет. Есть ли у ножа выбор?
– Человек и нож – вещи разные.
– Поведение человека можно рассчитать с точно такой же точностью.
– Нельзя. В этом вся разница.
– Ты так думаешь? Ха-ха-ха…
– Конечно. Вот я сейчас сижу и думаю: поднять мне этот нож или нет? Если я его подниму, то вы будете думать, что я вежливый человек. Если не стану его поднимать, тебе придется нагибаться. А ты видишь какой толстый!
Он тут же поднял нож.
– Был у тебя выбор или нет, когда ты поднимал нож? Я же тебя заставил его поднять!
– Я забыл о нем.
– Врешь! Ты хотел, чтобы я его поднял.
Вот такой разговор длился полночи.
Мы друг друга ловили. Он говорил, потом думал, почему он это сказал. Он играл со мной, как откормленный сильный кот играет с мышью. А может, и не играл. Во всяком случае я чувствовал, что ему со мной очень интересно. Среди прочего, наверное, и потому, что был искренен с ним.
– Ты знаешь, почему я так много о себе говорю, – сказал я. – Я не знаю, увижу ли тебя еще раз. Мне хочется рассказать тебе о себе как можно больше. Чтобы ты знал, какой я. В принципе, мне кажется, что в своей жизни я много времени теряю
– Знаешь, – ответил он, – я тоже боялся, что теряю время, пока не понял, что жизнь – это то, что сейчас, в данный момент. Все остальное – это не время. Время – это сейчас.
Он посмотрел на огромный букет цветов.
– Сказать тебе, сколько времени я провел с женщинами? Одна сидит передо мной, а другая звонит по телефону. Он взял трубку и изобразил телефонный разговор.
– «Да, аллё, да, конечно», – затем, повернувшись к воображаемой партнерше: – Это звонит мой ассистент… «Да, да. Конечно! Да, безусловно, но вы знаете, я не могу точно вам сказать…» А она меня спрашивает, когда ей приходить… «Не могу точно вам сказать, сейчас у меня репетиция…» – Он договаривается с одной в присутствии другой о «репетиции», врет одной, врет другой… – Удивительная вещь! У меня была одна женщина, японка, и вот она ко мне пристала: «Скажи, была у тебя другая женщина в воскресенье? Ну скажи! Я не могу жить так! Скажи правду. Я прощу, я все приму. Я просто хочу знать». Я решил ей честно сказать: «Да. Была. В воскресенье была другая женщина». А в руках она держала ключи с бамбуковой палкой на конце. Как она врезала мне этой палкой! Как начала меня бить! Я же не могу бить женщину. А она кидается на меня. Я выскочил на улицу раздетый. Она за мной. Я – в машину. Она – бить машину. Я завел мотор, поехал. Еду ночью по улице, идет дождь, Лос-Анджелес, я голый. Куда ехать? Смотрю на себя и говорю себе: «Марлон, тебе пятьдесят лет. Не пора кончать с этой хреновиной? Тебе не совестно?» А Марлон мне отвечает: «Да, пора. Но не совестно. Не хочется». Я поехал к своему приятелю. Два часа ночи. Он мне открыл дверь. Я стою голый. Выглянула его жена. Телефона в машине у меня тогда не было. Я голый просто абсолютно. Он дал мне кальсоны, рубашку, я поехал к другому приятелю. Переночевал. Утром приехал домой. Знаешь, сколько раз подобное со мной случалось! Прошло еще десять лет, и я поймал себя на том, что сижу в кустах, в пижаме, вон там, за домом. Спрятался. Ко мне приехала женщина, а у меня в доме еще одна, и знаю, что сейчас будет чудовищный скандал. Просто вынырнул из дома, пусть они сами между собой разбираются. Сижу в камышах, в пижаме, из окна дома доносится звук битого стекла, громкие крики – идет битва. Сижу, смотрю на небо и говорю себе: «Марлон, тебе шестьдесят лет. Тебе не стыдно? Не пора ли кончать?» А Марлон мне отвечает: «Нет, не пора…» Я тоже боюсь, что я теряю время. И все равно я его теряю…
Я боялся упустить каждое его слово
Когда мы обедали, стол стоял около огромной стеклянной стены, сквозь которую был виден весь Лос-Анджелес. А в стекле отражался стол, мы за столом, – получалось, что мы сидим как бы над городом.
– Смотри, какая красота! Как красиво! – сказал я. – Ну чем не спецэффект!
Он засмеялся.
Кухня в его доме отделена от столовой аквариумом с рыбками. Я смотрел на этих освещенных рыбок, на могучий профиль этого человека.
– Как странно, – сказал Брандо, – мы же думали, что ты агент КГБ, рассуждали об этом, ведь ты же не был диссидентом. Приехал непонятно как. Родители у тебя известные люди в Советском Союзе.
Я рассказал ему вкратце, как было на самом деле.
– Да… Как все-таки нас изуродовала американская пропаганда! Вся эта антисоветчина! Мы ведь ничего не знали о России. Вот сейчас только показали по телевидению фильм о войне в Сталинграде. Какое самопожертвование было у людей! Какой же великий русский солдат! Думаешь, американцы бы выдержали это? Они бы бросили этот город к чертовой матери!…
– Ты не прав. Ты не знаешь, как американцы вели бы себя, как бы они воевали, если бы война шла на территории США.