Возвышение Бонапарта
Шрифт:
Разбойники хозяйничают не только на больших дорогах; они врываются и в дома для убийства и вымогательства денег. Они бродят вокруг селений, где обывательские распри нередко дают им сообщников. Во многих деревнях и посадах только день принадлежит революции, фразерам, чиновникам, деспотам в трехцветных шарфах и шляпах с султанами. С наступлением ночи берет реванш прошлое: какие-то тени крадутся в коммуну; дерево свободы оказывается на другой день срубленным или изуродованным, а фригийский колпак – сорванным с древка и запачканным испражнениями; из-за угла переулка, на глухой тропинке, глядишь, блеснул свет, раздался выстрел, упал человек, обливаясь кровью; неведомая рука ударом кинжала рассчиталась с местным якобинцем за давнюю обиду; иной раз захватят врасплох всю семью – муж изрублен саблей, женщины изнасилованы; дом горит, заливая горизонт заревом пожара.
От этого сельского террора более или менее страдает вся Франция. Но у политического разбойничества есть свои центры, свои главные очаги. На западе шуанство охватило около десяти департаментов; от этого огромного нарыва болеют и лихорадят все соседние области. Попробуем перерезать наискось Францию. На юго-восточной окраине, в устьях Роны, Воклюзе, Варе и Нижних Альпах, мы находим другой вид
29
Протестанты Севеннских гор, восставшие после отмены папского эдикта (1685); они носили поверх платья сорочку, chemise, на местном наречии camiso; отсюда и прозвище: камизары.
30
Бумаги генерала Mortier'a, командира 17-й военной дивизии, в тревизском архиве, открытом для нас любезностью герцога де Тревиз.
31
Лес (в департаменте Сены), где были убиты король Хильдерик II (673) и Обри де Мондидье, вельможа при дворе Карла V. Последний был отомщен своей собакой, которая всюду по пятам преследовала убийцу. Эта странная ненависть возбудила подозрение, по повелению короля, было устроено нечто вроде поединка между заподозренным убийцей и собакой (1371 г.). Макэру (убийце) дали огромную палку; тем не менее он был побежден, сознался в своем преступлении и умер на эшафоте, – Лео Бонди долгое время был притоном воров и разбойников и тем вошел в пословицу.
Вне запада, юга и некоторых центральных областей, разбойничество почти утратило характер партизанской войны против революции и превратилось в простые набеги рекрутов, укрывающихся от воинской повинности, беспаспортных бродяг и шофферов. [32] Тем не менее, эти негодяи пытаются придать себе политическую окраску, уничтожая эмблемы республики, нападая всего чаще на государственных чиновников и на покупщиков национальных имуществ. В самом Париже и его окрестностях роялисты боевого закона, предвестники Кадудаля и его сподвижников, мечтают похитить или умертвить директоров. [33] Ни один человек, извлекший выгоду из революции, не чувствует себя в полной безопасности от вооруженной и бродячей реакции.
32
Chauffeurs, разбойники, поджаривавшие над огнем пятки своим жертвам, с целью выпытать у них, где спрятаны деньги.
33
См. документы, цитируемые Lebon'oм в “L'Angleterre et l'`emigration, 265–269.
С этой укоренившейся смутой, каковы бы ни были ее причины, власти ничего или почти ничего не могли поделать. Хотя бесчисленное множество коммун и было объявлено в осадном положении, войск часто не хватало, ибо постоянные войны удерживали большую часть армий вне пределов страны. Жандармерия была плохо организована, и притом в рядах ее нашли себе приют якобинцы. Национальная гвардия, из которой вербовались летучие отряды для преследования банд и облав на них, обнаруживала упадок духа и слабость. Гражданские власти, зависимые, часто менявшиеся, нигде не оказывали населению серьезной защиты.
Конституция создала на бумаге регулярную администрацию, искусно скомбинировала ведомства и формы, установила иерархию власти: во главе каждого департамента центральная администрация, выборное правление из пяти-семи человек; ступенью ниже окружные (cantonales) правления, также выборные из муниципальных агентов каждой коммуны; выборные же судебные власти. При каждом из этих учреждений агент исполнительного комитета, на обязанности которого лежало следить за точным исполнением законов, и специально прикомандированный к правлению департамента комиссар директории, префект в зародыше. Конституция III года сделала первый шаг к усилению центральной власти. Но директория постоянно меняла комиссаров, соответственно колебаниям своей политики. Все учреждения были выборные, ежегодно частью обновлявшиеся, что лишало их устойчивости. Кроме того, в промежутках между выборами директория имела право отозвать любого администратора, заменив его своим человеком, и пользовалась этим правом произвольно, глупо. Смотря по тому, откуда дул ветер, она поощряла по очереди различные оттенки революционных убеждений, назначала, смещала и вновь назначала все тех же людей, заставляя их карабкаться вверх и вниз по служебной лестнице и перепрыгивать с места на место с головокружительной быстротой. Это было постоянное передвижение внутри страны ее служебного персонала, какое-то мелькание чиновников, которые проходили, исчезали и появлялись снова, не чувствуя и не внушая ни малейшего доверия.
Среди них было множество неспособных и недостойных. Якобинская революция отдала власть в руки отбросов населения, и директория после фрюктидора начала делать то же. По свидетельству весьма умеренного человека – речь идет об одном бельгийском департаменте – на административные должности назначали “самых неподходящих людей, или же совершенно не внушающих к себе уважения. Не способные творить добро, они творили зло с широким
34
Доклад Herbouoille, 19 брюмера, г. IX; Lanzac de Laborie Sadomination francaise, I, 300.
35
“Le mar'echal Moncey”, par de duc de Conegliano, r. IX, письмо от 9-го нивоза, г. VIII. Cf. La Sicoti`ere, “Frott'e et les insurrections normandes, II, 342.
Раздача мест таким людям подрывает всякое уважение к власти; самое понятие о власти утрачено. Публика знает только, что на всех ступенях административной лестницы сверху донизу идет грабеж и хищение; каждый чиновник, не получая в срок жалованья, считает себя вправе добывать средства для жизни, чем только может. Революция создала невероятное количество новых должностей, дабы удовлетворить алчность всех, кто копошился около нее, но не в состоянии была аккуратно выплачивать им жалованье; а между тем, при самых добрых намерениях, какой службы может требовать начальник от подчиненного, когда ему нечем платить? Поэтому мы видим кучу администраторов и очень плохую администрацию. В деревнях тысячи полевых и лесных стражников, а результатов их деятельности почти не заметно. Превосходное учреждение, институт мировых судей, испорчено выборным началом, превращающим этих судей в орудия местных партий; – в городах, при массе всевозможных надзирателей, канцелярских чиновников и полицейских, очень мало полицейского надзора, терроризируемых по очереди то якобинством, то реакцией; очень мало правосудия; повсюду беспорядок в счетной части, беспорядок в записи приходов и расходов, беспорядок в самих помещениях различных канцелярий и в хранении документов – беспорядок, которому не подберешь названия, невозможная путаница.
А затем, так как принцип гласит, что всем коллективным потребностям граждан должно удовлетворять само государство, без помощи посредников и частных корпораций, государство изнемогает под бременем обязанностей, им самим на себя возложенных. По уговору, республика обязана не только заботиться об удовлетворении главных нужд народа и о национальной защите, но и воспитывать в республиканском духе детей, ходить за больными, помогать неимущим, призревать сирот, обо всех радеть, всех кормить, учить и лечить. А так как на деле она поглощена политическими распрями и заботой о самозащите, да, с другой стороны, и денег ей взять негде, то в стране оказывается во всем недостача.
По отчетам первых дней конвента, народное обучение сводится к нулю. [36] Больницы и убежища представляют самое печальное зрелище, хотя законом 16-го вандемьера V года в принцип постановлено возвратить им имущества, и кроме того обещаны им субсидии; в VI и VII годах, в двадцати девяти городах и департаментах они все время, кажется, вот-вот закроются, выбросив на улицу больных и увечных. [37] В Эксапострофском госпитале два лазаретных служителя душат больного, чтобы обокрасть его: “они разыгрывали республиканцев – пришлось дать им занятие”. [38] Призреваемые дети – дети республики – тысячами гибнут от истощения на руках деревенских женщин, которым они отданы на воспитание. [39] Тюрьмы – вонючие клоаки, зато стены их в таком состоянии, что бежать совсем не трудно, и порой арестанты весь день разгуливают по улицам, с разрешения тюремщика. Недостаток в деньгах, небрежность и взяточничество свели на нет и общественные работы. Дороги в ужасном состоянии. [40] Каналы засорены, плотины рушатся, порты заносит песком; природа наверстывает потерянное, напирая на отступающую цивилизацию. Вокруг плохо защищенных деревень бродят стаи волков, вновь пристрастившихся к человеческому мясу; вокруг городов прежде населенные веселые местности, разукрашенные садами, превращаются в какие-то пустыри, зато крестьяне делят между собой общественные земли и рубят дрова в помещичьих и частных лесах. Во многих местах французы испытывают все неудобства и преимущества первобытного состояния.
36
Alexis Chevalier, “Les Fr`eres des 'ecoles chr'etiennes et l’instructions primaire apres la R'evolution”, 5–6.
37
См. документы, цитируемые Лаллеманом в “La R'evolution et les pauvres”, 205–208, 310–376.
38
Gazette de France, 4 жерминаля года VII.
39
Lallemand, 237–250.
40
Rocquain “d'Etat de la France au 18 brumaire”, 135.
II
К революционному беспорядку присоединялась во всех точках воздействия государства на общественную жизнь самая тягостная и трусливая тирания. Кто не оказывал вооруженного сопротивления законам или не умел обойти их хитростью, должен был выносить на своих плечах всю их жестокость. Революционеры, стоявшие у власти, отрекавшиеся от имени якобинцев и не открывавшие вновь знаменитого клуба, оставались насквозь проникнутыми духом якобинства, т. е. манией преследования. Свобода существовала только для них; другим они в ней отказывали, повелевая в то же время поклоняться ей: они боготворили ее имя и гнали ее на деле. Вот почему французы приняли Бонапарта как избавителя и так охотно променяли гнет презренных деспотов на верховную и беспристрастную тиранию.