Возвышение Бонапарта
Шрифт:
Его физическая хрупкость вызывала удивление; его взгляд покорял. “Впалые щеки, бледность лица, суровое чело”, казалось, обличали “созерцательный и пылкий гений, грозный для врагов его страны”; [681] но, наряду с этим, в нем была болтливость, ласковая фамильярность, сразу ободрявшая собеседника, дерзость и запальчивость маленького корсиканца, оставшегося еще очень близким к природе. Его прямая, всегда своеобразная речь резко выделялась на фоне вялой фразеологии той эпохи. Любознательный, засыпающий вопросами, удивительно умеющий будить чужую мысль, присваивать себе идеи и воспроизводить их, отметив их своей печатью, он без устали учился, производя впечатление человека, знающего все. Если порой в нем проявлялась неопытность, неловкость, грубая резкость, он скоро заставлял забыть об этом метким и глубоким словом. Беседа с ним была необычайно увлекательна; после нее каждый чувствовал себя захваченным, освеженным, словно оживленным; избыток жизни кипевший в нем, передавался другим. Напрасно за спиной его злоязычные друзья давали понять, что ему не следует слишком
681
Брошюра, выпущенная младшим интендантом Жюльеном после разговора с Бонапартом.
682
M'emoires d'Hyde de Neuxille. 1. 272.
683
Publiciste, 23 брюмера.
У него бывали также приливы искренности, полной тонкого расчета и признания, обезоруживающие критику, он первый соглашался, что в Сен-Клу было сделано много промахов, первый признавал, что он плохо говорил в совете старейшин, декламировал некстати и фальшиво и закончил скверной фразой; фортуна и бог победы со мной… Французы обладают большим чувством меры, и едва я произнес эти слова, как ропот неодобрения дал мне почувствовать, что я пересолил. Но что поделаешь? Меня так баловали всю дорогу! От Марселя (!) до Парижа мне так часто повторяли эти слова, что они засели у меня в голове”. [684]
684
Publiciste, 23 брюмера.
Эта и другие фразы ходили по городу и имели большой успех. Иногда он одним метким словом, сравнением, образом выражал целую программу умереннoго правительства, приверженца золотой середины, или ставил крест над нелепыми преувеличениями, смешными и глупыми слухами. Так, например, Париж очень интересовался тем, какой костюм будут носить новые главы государства, и по этому поводу высказывались самые нелепые предложения… Некоторые предлагали одеть их в белый бархатный камзол при шпаге и в башмаки красного сафьяна, но прибавить к этому революционную прическу и фригийский колпак, словом, наложить на них красную печать. Бонапарт будто бы ответил на это: “Ни красного колпака, ни красных каблуков”. [685]
685
Publiciste, 6 фримера; Ami des lois, 6-го фримера.
У этого будущего раздавателя корон всей своей родне тогда еще не наблюдалось никакого непотизма. Он не хотел, чтобы 18-е брюмера имело вид семейного coup d''etat, возвышения целого клана; притом же ему желательно было присвоить себе всю честь двухдневной битвы. Роль Люсьена была по возможности затушевана; об участии Леклерка умалчивали; о Жозефе совсем не упоминали, даже имя его не было названо. Один Мюрат, еще не принадлежавший к семье, простой претендент на руку Каролины, был награжден, его утвердили в звании дивизионного генерала и назначили начальником консульской гвардии. Наоборот, военная семья, генералы и офицеры – участники переворота были предметом постоянных забот Бонапарта, старавшегося теснее сблизиться со всеми крупными вождями. В газетах уже поговаривали о браке между одной из его родственниц и Моро. Нарочитый эмиссар, брат Роже Дюко, был послан в Швейцарию, к Массене, разъяснить ему события и убедить его присоединиться к правящей группе. Очень ухаживали за Брюном, вернувшимся после недолгой батавской кампании. Бонапарт понемножку, осторожно прибирал к рукам все военные силы, обеспечивая за собой высшее начальство над ними, но еще продолжая делить гражданскую власть со своими двумя товарищами. [686]
686
Notes manuscriptes crourrlle.
Он сразу принялся за государственные дела и работал страшно много. В каждое дело он входил и основательно изучал его, но решения принимались лишь после обсуждения данного вопроса на общем совете и исходили от консульского триумвирата, сведенного ничтожностью Дюко к дуумвирату.
Был ли прочен союз Сийэса и Бонапарта? Мог ли он пережить испытание власти, разделенной между двумя и почти совместной жизни? В политике они приблизительно сходились в общих чертах, но в выборе людей Сийэс оставался по-прежнему очень строгим, Бонапарт же, наоборот, обнаруживал большую широту взглядов; [687] кроме того, столкновения здесь должны были явиться результатом самой противоположности характеров. Сийэс, целиком ушедший в свои идеи, прочитанный философской надменностью чудак, постоянно воображавший, что им манкируют, что с ним недостаточно почтительны, все время держался настороже, и порывистый, властный Бонапарт раздражался, не зная, как подступиться
687
Архив Шантильи, бюллетень от 20 ноября.
688
Lettres de madame Reinhard, 109, – Архив Шантильи, донесения роялистов от 16-го и 20-го ноября.
Тем не менее оба, и Сийэс, и Бонапарт, твердо решили держаться друг друга, ибо каждый из них чувствовал, что не может обойтись без другого. Если Бонапарт имел влияние на массу, вся политика которой состояла в том, чтобы “видеть и призывать только его, возлагать свои надежды на него”, [689] то Сийэс продолжал пользоваться доверием политических, парламентских, ученых кругов, без которых нельзя было ничего сделать, и оставался нравственным авторитетом для партии брюмерцев, которую было бы в высшей степени неправильно назвать бонапартистской.
689
Ibid.
Решив по возможности лучше уживаться между собою и опасаясь каждый своей прирожденной шероховатости, оба консула чувствовали потребность поставить между собой кого-нибудь в качестве буфера. Талейран казался обоим самым подходящим для этого человеком; чтобы иметь его всегда возле себя, они снова включили его в состав правительства. [690] Еще, до конца брюмера ему был вручен портфель министра иностранных дел, отобранный у Рейнара, в виде вознаграждения за постоянное маклерство. Талейран, прозревая будущее, служил, главным образом, Бонапарту, не показывая этого, и склонял Сийэса к покорности, уверяя его в то же время, что он делает это из дружбы. Потихоньку, понемножку Бонапарт перетягивал на свою сторону власть, но пользовался ею умно, не колол другим глаз своим первенством, щадил самолюбие своих коллег, советовался с ними, порою нащупывал почву, выпытывая мнения и заручаясь сотрудничеством; он очень осторожно приступал к своей великой, задаче государственного переустройства.
690
Lettres de madame Reinhard, 108–111.
Первые меры, принятые новым правительством, были не реакцией против прошлого, но исправлением его ошибок. Гнусный закон о заложниках привел в Париж множество несчастных, арестованных на месте жительства и оторванных от своих очагов. В последние времена существования директории поумневшие советы склонялись в пользу отмены этих чересчур строгих мер; об этом говорили, не приходя к определенному решению. Консульство без разговоров приступило к делу, выказав себя властью, которая умеет хотеть и делать то, чего хочет, не откладывая в долгий ящик исполнения. В один день, 22 брюмера, предложение об отмене закона о заложниках было передано консулами в обе комиссии, принято ими, облечено в форму закона и издано. Бонапарт сам отправился в Темпл, государственную тюрьму при директории, ибо революция, даже конституционная, только перенесла Бастилию в другое место. По его приказу и в его присутствии заложники были выпущены на свободу. “Несправедливый закон, – сказал он им, – лишил вас свободы; мой первый долг возвратить вам ее”. [691] Затем он посетил другие тюрьмы, юдоль страдания и ужаса, где еще уцелели узоры на стенах, нарисованные сентябристами кровью жертв. Он потребовал список заключенных, расспрашивал их и обещал им правый суд; всюду, где он проходил, становилось светлее, всходила заря надежды.
691
См. газеты за 26 брюмера.
Все это привлекало симпатии, но не доставляло денег. Во Франции деньги теперь водились только у одного сорта людей – парижских финансистов, банкиров и поставщиков, честных и сомнительно честных дельцов. По отношению к этим капиталистам, из которых многие содействовали перевороту, давая деньги на расходы, и все горячо ему сочувствовали, существовало обязательство, по крайней мере нравственное, покончить с хищническим обложением, отменить прогрессивный налог, который, будучи направлен, главным образом, против капиталистов, владельцев движимого имущества, ложился отраженным тяжким гнетом, на все классы населения. Только на этом условии дельцы согласны были выдавать авансы, облегчать операции государственного казначейства, поддерживать правительство, доведенное до того, что ему приходилось существовать частной подпиской.
Тотчас же принялись за изыскание средств заменить прогрессивный налог менее утеснительным и с более обеспеченными поступлениями. Министр финансов Годэн взялся за работу и не отходил от своего письменного стола пока не сочинил проекта замены принудительного займа налогом в двадцать пять сантимов, добавочным к сумме обложения за VII год земельной собственности, движимых имуществ и предметов роскоши. Проект этот обсуждался 25-го брюмера в комиссии пятисот; Кабанис поддерживал его своим высоким авторитетом и произнес по этому поводу весьма любопытную речь. Этот убежденный республиканец, этот великий идеалист откровенно, хотя и не без грусти, признавался, что правительство не может обойтись без парижских капиталистов, будь то хорошие или дурные люди, и буквально зависит от них в средствах к жизни.