Возвышение Бонапарта
Шрифт:
Это была знаменитая система списков нотаблей. [806] В каждом общинном округе (arrondissement communal) – новое разделение страны, также придуманное Сийесом, – активные граждане, т. е. французские подданные, платящие подать, равную стоимости трех рабочих дней, выбирают из своей среды сотню общинных нотаблей, наиболее уважаемых, именитых граждан. Эти нотабли первого разряда, в свою очередь, выбирают из своей среды десять нотаблей второго разряда, департаментских нотаблей, а те уже таким же манером составляют национальный список в пять тысяч граждан. По этому списку, являющемуся результатом трехстепенных выборов, дважды прошедших сквозь пресс, будут уже избираться в члены законодательного и исполнительного комитета. Кто же будет избирать их? Здесь-то и обнаруживается главный винт машины, маховое колесо, настоящий узурпаторский орган: корпус, пользующийся верховной властью, составленный вначале из инициаторов переворота, т е. из термидорцев и фрюктидорцев, ставших партией брюмера, и затем пополняющийся своими средствами. Власть постоянная, несменяемая, могущественная, с огромными денежными средствами – конституционное жюри (juryconstitutionnaire), в окончательной редакции переходящее в консервативный сенат (S'enat conservateur).
806
Нотабль – представитель высшего духовенства, придворного дворянства или городских верхов – член созывавшегося королем собрания.
“Будет
По национальному списку сенат будет выбирать членов собрания. Палат будет две: трибунат – палата законодательной инициативы, вырабатывающая законы и обсуждающая их, и законодательный корпус, который их вотирует или отвергает без обсуждения. Сийэс надеялся таким путем устранить или, по крайней мере, локализовать злоупотребление трибуной, тем более, что трибунат и законодательный корпус – оба будут детищами величавого сената. И наконец, главою и венцом всего административного здания будет единый судья, избираемый сенатом из числа своих членов и получающий титул Великого Избирателя. Этот высший чин в государстве будет назначать настоящих правителей: членов исполнительного комитета и двух консулов; один из консулов будет ведать внешними делами: военными, морскими и дипломатическими, другому будут подчинены все отрасли внутренней администрации. Таким образом, оба консула окажутся запертыми каждый в кругу известных функций, недоступном для другого, хотя внешние и внутренние государственные дела и тесно связаны между собой. Каждый консул будет стоять во главе служебной иерархии. У него будут свои министры, свои советники, своя судебная административная палата. Главных своих агентов он будет выбирать из национального списка кандидатов, местных агентов – из списков низшего разряда. Обе иерархии будут изображать собою нечто вроде двух рядом поставленных конусов с широким основанием, утончающихся к вершине; а над двумя вершинами, т. е. над обоими консулами, пребывает в равновесии Великий Изобретатель. Назначив консулов, он будет проводить дни свои на покое, в позолоченной праздности; отныне роль его становится, главным образом, почетной и декоративной. На содержание его двора государство отпускает шесть миллионов; жить он будет в Версале, окруженный многочисленной стражей и почти королевской пышностью.
За ним останется, однако, право общего надзора и увольнения консулов; но и сам он, назначаемый бессменно на всю жизнь или на очень долгий срок, будет все же зависеть от сената. Здесь выступал наружу очень искусный, очень тонкий механизм, приспособленный к тому, чтобы действовать без толчков и сотрясений: право поглощения (droit d'absorption). – Если Великий Избиратель, один из консулов или кто-нибудь из высших сановников навлекает на себя подозрение в честолюбивых замыслах или выделяется слишком яркими заслугами, сенат может поглотить его, т. е. вернуть в свое лоно и там оставить, признав его неспособным к активному распорядительству – иными словами, без шума уволить.
Не было ли подвоха в такой организации остракизма? В 1799 г. Сийэс приводил весьма веские доводы, заставлявшие его предпочитать республике строго ограниченную монархию. Притом, по его словам, разница между двумя режимами чувствовалась только на вершине здания. “Кто любит облекать в конкретные образы отвлеченные понятия, тот может представлять себе монархический образ правления заканчивающимся шпилем, а республиканский – плоской крышей”. [807] Теперь он сам хотел перестроить государственное здание, превратив его в пирамиду с остроконечной вершиной, т. е. придав ей, по его собственному определению, монархическое завершение. Что такое представлял собой Великий Избиратель? Заменял ли он государя, или же только подготавливал место для настоящего короля, которого нужно еще найти? Не исчезнет ли он неожиданно, в данный момент, поглощенный сенатом, очистив место королю, которого приведет Сийэс при помощи своей конституции с предохранительным клапаном? Как бы ни было, сенат всегда мог легальным порядком распустить и реформировать исполнительный корпус, точно так, как он имел право каждые два года обновлять на одну треть состав сената и законодательного корпуса. Эти чрезмерно широкие полномочия, казалось, умерялись налагаемым на сенат обязательством выбирать своих избранников по национальному списку. Но на деле эта последняя гарантия сводилась на нет дополнительными постановлениями. Прежде всего, сенату предоставлялось право чистки национального списка с выключением из него до одной сотой имен. Кроме того, наряду с внесенными в списки по выборам, были вписанные по праву. Тех, кто занимал в последние годы Государственные Должности, без избрания, вносили в списки, так что революционное правительство всегда могло найти там и отобрать своих. Наконец, списки предполагалось составить лишь в X году и пользоваться ими только для частичных обновлений состава. При первоначальном же основном формировании кадров творцы конституции будут назначать по своему выбору всех законодателей, замещать все высшие административные и судебные посты; и когда эти ими сформированные кадры ими же будут и заполнены, названные имена войдут в органический акт, станут неотъемлемой составною частью конституции. “Конституция, – говорилось в Moniteur'e, – выйдет вполне организованной и с именами всех государственных чиновников, которых она зачислит на действительную службу”. Само собой, новый статус, вместе с именами привилегированных, должен был еще пройти через плебисцит. Но Сийэс и друзья его знали, чего стоит эта ратификация post factum. За шесть лет массе граждан пришлось дважды высказаться по поводу двух конституций, весьма различных между собою, и она одинаково одобрила обе: свою независимость относительно правительства она проявляла только на выбоpax. По всей вероятности, большинство кандидатов, оптом преподнесенных народу, не были бы избраны, но из-за них он не отвергнет конституции, так как, несмотря на все, будет видеть в ней прибежище, гарантию устойчивости и покоя, да и великое имя Бонапарта проведет за собою все другие. Таким путем можно будет заставить народ утвердить целый штат служащих – тот самый, который в течение четырех лет постоянно противопоставлял революционное право праву национальному. В итоге система Сийэса легализировала, освящала, упрочивала навеки царство революционной олигархии. [808]
807
Alberis N'eton, “Siey'es”, 155.
808
Минье в своей “Истории французской революции”, II, весьма подробно анализирует план, довольно отличный от этого проекта, на основании признаний Сийэса одному конвенционалисту (см. La Fayette V, 158). Этот план предполагал трибунат в составе ста
Рассматривая этот план с других точек зрения, надо ли указывать на его утопические и химерические стороны, столь часто подчеркиваемые? Мысль Сийэса, всегда остроумная, порой глубокая, питалась сама собой, жила в абсолюте, пренебрегая истиной и сложностью вещей. Он превосходно умел возводить в принципы свои интересы и страсти; у него были и принципы, не зависимые от всяких личных точек зрения. Однажды сформулировав эти принципы с присущей ему точностью выражения, он прилеплялся к ним с полной убежденностью, но ему было неведомо, искусство проводить их на практике.
Ныне, отстраняя народ от всякого непосредственного участия в делах, отдавая государство в руки правящего класса, он не организовал этого класса, этой касты, в сплоченное правительство. Он разделил его на абсолютные политические единицы, предназначенные удерживать друг друга в равновесии. Постоянно противополагаясь и уравновешиваясь, эти части, в конце концов, уничтожили бы одна другую и результат получился бы чисто отрицательный, если только при первом же столкновении сама машина не распалась бы, не развалилась бы в куски. Где же в этом организме жизнь, действие, двигательная сила? За вычетом гарантии, предоставленной революционерам, ничего положительного и конкретного; тени, всюду только тени; трибунат и законодательный корпус – тени народного представительства; великий избиратель – тень верховной власти; консулы – две тени правителей, скованные друг к другу соперники. Даже сенат, утвержденный на более прочном основании, царствовал, не управляя, но, хотя он и создавал все власти и мог одним жестом снова обратить их в ничто, он не имел силы оживить свое создание, вдохнуть в него дыхание жизни. Весь аппарат был способен функционировать лишь в области идеала и теории. Сийэсу нравилось наделять особые отделения своей машины разными способностями души: трибунату – воображение, инициатива; законодательному корпусу – решимость; консулату – переход к делу; сенату – рассудок, поддерживающий равновесие частей, и инстинкт сохранения. Но этот философский анализ, в применении к проблеме правительства, давал лишь чисто головную и бесполезную концепцию. Чтобы создать правительство, т. е. живое, деятельное существо, одаренное всеми человеческими свойствами, недостаточно было нагромождать одна на другую абстракции. И какой же момент был выбран для того, чтобы преподнести Франции эту сверхчеловеческую систему?
Момент, когда Франция, жаждущая чего-нибудь положительного, призывала к власти единство, силу, простоту и когда Бонапарт блистал в ее глазах всеми этими реальными качествами. Нация заранее отрекалась от своих прав в пользу этого человека; она не отрекалась бы от них ради метафизических сущностей.
II
Мало-помалу и Бонапарт ознакомился с идеями Сийэса. Обычные посредники – Талейран, Булэ, Рердерер теперь почти не выходили из малого Люксембургского дворца, их то и дело видели во дворце переходящими из одного павильона в другой, из квартиры одного консула в квартиру другого, передавая возражения, вопросы и ответы. Бонапарт не возражал против системы постепенного подбора нотаблей и выборных прав, предоставленных сенату, но и обманывался относительно значения этих новшеств: “народ будет лишен всякого непосредственного влияния на назначение законодателей; его участие в этом будет весьма призрачное и чисто отвлеченное”. В этом отношении пристрастие Сийэса к отвлеченности не было ему неприятно. Он чувствовал себя избранником народа, возлагавшего на него свои надежды и доверие, единственным избранником, и не хотел иметь соперников. Раздор начался по другому поводу: из-за Великого Избирателя и предоставленных ему преимуществ.
Нельзя сказать с уверенностью, что Сийэс с самого начала приберегал для Бонапарта эту пассивную верховную власть; пост консула по внешним делам, генералиссимуса, великого адмирала и хозяина в дипломатических сношениях, этот пост, казалось, был создан для него; но Бонапарт решительно заявил: “Мне кажется, что теперь, когда Сийэс, Роже Дюко и я пользуемся исполнительной властью, другая власть правительству не нужна. Сийэс не настаивал, попытался соблазнить его приманкой высшего чина и поручил Редереру предложить ему место Великого Избирателя. Бонапарт внимательно выслушал посланного. “Так ли я вас понял? – сказал он наконец, – мне предлагают место, где я буду назначать всех, кому надо что-нибудь делать, с тем, чтобы я сам ни во что не вмешивался?…”. [809] И он решительно восстал против этого плана. С беспощадной логикой он разобрал детали предлагаемой ему функции и показал, что в основе она представляет собой или ложь, или ничто. Он ставил дилемму и допускал только две гипотезы. В первом случае Великий Избиратель назначает консулами лиц, преданных ему, и инспирирует каждый их шаг, все время держа их под угрозой увольнения. Таким образом, он фактически правит страной, но глухо, с помощью обмана, тогда почему не предоставить ему открыто власть, которую он всегда может взять хитростью, окольным путем? Во втором случае Великий Избиратель относится совершенно серьезно к своей роли ничего не делающего монарха; он ничего не предпринимает, не трогается с места, воздерживается даже от желаний и совершенно отстраняется от общественных дел, довольствуясь своим высоким саном, возникает ли смута в государстве, переходит ли враг наши границы, он продолжает сидеть, сложа руки. Он получает шесть миллионов за то, что ничего не делает. Но какой же человек с душой, сколько-нибудь уважающий себя, согласится взять на себя столь постыдную роль и примирится с этим положением “откармливаемой свиньи”? [810] Это ему, Бонапарту, предлагают таким недостойным образом изменить доверию народа! “Это невозможно; пусть конституция сто раз предписывает это, народ этого не потерпит; я не стану играть такой смешной роли. Лучше ничего, чем быть смешным”. [811]
809
Roederer, III, 303.
810
M'emoires de Fouche, I, 162.
811
Roederer, III, 304.
На деле он хотел быть всем и, прежде всего, в области исполнительной власти; он хотел управлять, направлять, руководить, утолить свою жажду владычества, дать свободу развиться своему таланту повелевать людьми. Сильная исполнительная власть, сосредоточенная в его руках, с обеспеченным будущим, вышедшая из-под ферулы [812] собраний, на сколько возможно освобожденная от их контроля – ничего другого он не допускал: высшую функцию он принял бы только под условием принять все связанные с нею обязанности и все ее прерогативы. Его блестящая диалектика казалась тем убедительнее, что была направлена против пустой, лживой, неосновательной концепции, он мог призвать здравый смысл на помощь своей алчности.
812
бдительный надзор