Вперед, гвардия!
Шрифт:
— Боевая тревога!
— Боевая тревога!
На мгновение стало тихо, словно в замурованном склепе, а потом все здание задрожало, загудело от топота множества ног. Норкин сунулся было в один из кубриков и сразу отпрянул: прямо к его ногам с третьих нар, натягивая брюки, спрыгнул матрос. Норкин усмехнулся и ушел к себе. Он был доволен: матросы не забыли сигналов, не отвыкли исполнять их.
Катера, стоявшие на клетках, обледеневшие и затянутые брезентом, были похожи на каменные глыбы, присыпанные снегом. Почти невидимые в предрассветных сумерках, копошились матросы
— В норму уложились, — сказал Чигарев, показывая часы.
— А дальше что? — спросил Норкин и остановился так внезапно, что Гридин, шедший сзади, навалился грудью на его спину. — Дальше что, спрашиваю?.. Слушайте! — Норкин приподнял предостерегающе руку И замер.
В городе, на спуске к Подолу, гудел мотор какой-то машины, глухие удары доносились с соседнего судостроительного завода, а здесь воцарилась мертвая тишина. Катера словно вымерли. В другое время, перед боем, это всегда действовало на Михаила возбуждающе: та настороженная тишина была затишьем перед бурей. Ещё мгновение — и грянет орудийный гром, вспышки выстрелов разорвут ночную мглу, и металлический град забарабанит по земле, занятой противником.
Сегодня не та тишина. Нет в ней взволнованной приподнятости. Не сжатая в комок воля, а вынужденное безделье породило ее. Разбежались матросы по боевым постам, привычно сорвали чехлы с орудий и пулеметов и замерли: что делать дальше? Ну, сидим мы на холодных решетчатых сидениях. Ну, держимся за холодные рукоятг ки механизмов. А теперь ещё что? Сидеть? Воля ваша.
— Начать учения! — распорядился Норкин.
— Правый борт! Курсовой сорок! — проскрипел над головой Норкина простуженным голосом Маратовский. — Огонь!
Лязг затворов, и задорный доклад Копылова:
— Противник уничтожен!
— Пробоина у семнадцатого шпангоута! — слышится голос Никишина.
Минутная пауза, топот ног, и опять такой же беспеч ный, игривый ответ:
— Пробоина ликвидирована!
И так везде, на всех катерах: условный противник, условные повреждения, условное их устранение — и доклад. Только тон докладов разный. Если Копылов и некоторые другие играют, порой даже добавляя отсебятину вроде того, что видят танки или плавающую мину, то другие отвечают ворчливо, и за их уставными ответами видна плохо замаскированная мысль: «Да скоро ли ты отстанешь от нас? До чертиков все это надоело!»
— Игрушечки для детей младшего возраста, — не то спросил, не то подвел итог Норкин.
— В зубах навязло, — ответил Чигарев, потирая рукой замерзшее ухо.
— Значит, долой боевую подготовку?
— Зачем всю боевую подготовку? — вмешался в разговор Гридин. Он уже вылез из снега и теперь стоял между командиром дивизиона и начальником штаба. — Любому из нас надоест, когда изо дня в день будешь слушать одно и то же. Каждый знает, что в носу корабля форштевень,
Возразить Гридину было нечего. В душе Норкин и сам был на стороне матросов. Ему тоже давно надоело ежегодно говорить на командирской учебе о том, что основная задача тральщиков—уничтожение минных полей. Заменить бы все это надо, но чем? Да и разрешит ли вышестоящий штаб? Ведь он прислал планы боевой подготовки.
Норкин прошелся между катерами и заметил ещё одну особенность: вместе с ним перемещался и центр учебного боя. Там, где он находился, команды раздавались чаще, доклады сыпались один за другим, но зато сзади все погружалось в сонную дремоту.
— Давай отбой, Владимир Петрович, — наконец сказал Норкин. — Вы, товарищи офицеры, можете идти к себе, а я ещё к Мараговскому загляну. Пойдешь, замполит, со мной?
Офицеры, козырнув, ушли, а Норкин с Гридиным, осторожно ступая по обледеневшим поперечинам трапа, поднялись на палубу катера. Он, поднятый на клетки, казался непривычно высокобортным.
Норкин огляделся. Здесь все знакомо до мелочей: и уже зачехленные пулеметы, и прямоугольник рубки, и каждый подернутый инеем кнехт, и каждый лист палубного настила. Все напоминало о недавних боях на Волге, о товарищах, и Норкин, обняв Маратовского за плечи, сказал просто, по-товарищески:
— Дай в кубряк свет, Даня, и пойдем туда.
— Есть, — ответил Маратовский, и голос его дрогнул, зазвучал для Гридина непривычно ласково.
Втроем они спустились в кубрик. Яркий свет переноски заливает серебром борта, покрытые инеем. Иней везде: на бортах, на стеклах иллюминатора, на матросских рундуках, на зеркале, прибитом к носовой переборке, космами свисает с потолка. Пар от дыхания клубится, расползается в стороны, чтобы через мгновение превратиться в блестящие кристаллы. Сели на рундуки.
— Как живешь, Даня? — спрашивает Норкин.
— По-прежнему, — отвечает Маратовский, и Гридину кажется, будто мягче звучит его голос, будто дрогнули морщинки на его обветренном лице.
— Ну, как говорится, и слава богу, — оживленно подхватывает Норкин. — А я уж было подумал, что ты забыл о семье.
Гридин вздрагивает от неожиданности. Как нетактично поступает комдив, растравляя больное место!.. Мараговский наклоняет голову и исподлобья выжидающе смотрит на Норкина, а тот продолжает как ни в чем не бывало:
— Говорят, даже следов жены не ищешь. — И вдруг резко, стукнув кулаком по столу — Фашистов бить собираешься или нет? Если нет — живо спишу на базу к Чернышеву!.. Не боевой корабль, а похоронное бюро! Ни одной улыбки!
Лицо Маратовского потемнело, вздрогнули ноздря. Гридин ждал вспышки, но Маратовский молча выслушал гневную речь Норкина. Только острый кадык судорожно двигался над воротником полушубка. И тут Гридин понял, что Норкин взял правильный тон: только так — дружески и гневно — давно следовало поговорить с глав-старшиной. Нет, не в слезливом соболезновании нуждался Маратовский. Ему не хватало вот этой грубоватой ласки.