Впереди разведка шла
Шрифт:
— Темные вы, хлопцы, как антрацит! Снаряды-то фугасные, а вы палите, как болванками. Колпачки на взрывателях нужно скручивать, горе-фейерверкеры.
Через несколько минут полоненная «стопятка» заговорила вновь, и до нашего слуха донеслись отчетливые звуки разрывов...
Таранами мы овладели, но удержать не смогли. Гитлеровцы, поднакопив сил, оттеснили нас назад. Три раза переходил из рук в руки этот пункт, скромно выглядевший даже на крупномасштабной карте. Но те бои мне очень памятны: за Мариновку и Гараны был представлен к ордену Красной Звезды.
После перегруппировки сил и получения пополнения
...Батальон Субботина, прижатый огнем к земле, залег перед высотой. Укрыться негде: все вокруг просматривалось и простреливалось. Гитлеровцы не жалели ни мин, ни патронов. Головы не поднять! Задымленное поле — все в росчерках трасс: кажется, невидимые паучки-пули тянут в разные стороны светящиеся нити. Где-то дробно заливался «дегтярь», озабоченно токовал «максим», зло тявкали «сорокапятки». В ответ — львиный рык немецкого шестиствольного миномета, прозванного «скрипухой». Во время полета реактивная мина весом в пять пудов издает отвратительный звук, похожий на скрип заржавленного флюгера. А когда падает — воздух сотрясает крякающий взрыв...
На связь с Субботиным вышел комбриг Барладян, недовольно спросил:
— Первый, долго там будешь лежать на солнцепеке?
— Людей ведь напрасно потеряю...
— Жми к высоте! Ее надо брать, понимаешь — надо!
— Понял!
— Давай, голубчик, действуй.
Субботин, не обращая внимания на обстрел, подполз к небольшому голому курганчику, посмотрел в бинокль. Тут же принял решение: использовать лощину, проскочив в нее за редким кустарником. Доложил комбригу: мол, есть «пустой мешок» — лощина, просьба одна — хорошенько поддержать огоньком.
— Понял,— ответил Барладян.— Дам команду пушкарям и минометчикам. А как только появятся штурмовики, бери немца за кадык. Уяснил?
По высоте ударила артиллерия, минометы. На ее далеких скатах выросли дымки, будто лопались дождевые грибы. Впритирку с землей пронеслись «ильюшины», «причесали» немецкие позиции пушечными и пулеметными трассами. Вражеская сторона молчала... Но как только две роты стали двигаться по лощине, их придавил шквальный огонь.
Комбат крикнул ординарцу Каверзневу:
— Пулей к танкистам! Передай Сагательяну, чтобы ударил по дзотам — заткнул глотки: пулеметам...
Но несколько «тридцатьчетверок» уже пылало... Субботин ясно понимал, что промедление грозит гибелью, сам побежал к лощине. Встретил ротного Бурлаченко, упал около него.
— Может, хватит носами землю пахать? Лежачего на войне бьют...
— Так кроет же, гад, кинжальным!
— Вижу... Но момент-то упускаем! Танкисты для нас
стараются, а мы животами елозим.
Бурлаченко вскочил,
В атаку пошла и рота Умрихина.
Немцы выскакивали из траншей и мчались к лесопосадке.
— Не давай им передохнуть,— азартно крикнул Субботин Умрихину.
— Тут все перемешалось,— робко возразил ротный.
Отход задержи взводом Каневского. Тот разберется, что к чему.
К нам подбежала военфельдшер Ольга Приходько. Ей нужно пробраться к раненым танкистам, но ложбина простреливается крупнокалиберным пулеметом. Нашли ей броневичок. Кто-то из ребят даже пошутил: «Вернись с ним обратно, а то не дадим больше...»
Отправив Ольгу, сделали небольшой крюк, зашли отходящим гитлеровцам во фланг. И в тот момент, когда я перепрыгивал через рыхлый бруствер хода сообщения, случилось то, чего не забуду всю жизнь.
Гитлеровцы пустили в ход свою «карусель» — шестиствольные минометы, стали бить по площадям. Рядом грохнуло, как горный обвал, и я не сразу сообразил, что же случилось. По затылку будто огрели молотом, повалили на землю и накрыли тяжелой могильной плитой. Теперь ясно понял — привалило...
Говорят, что в такие мгновения, когда жизнь висит на волоске, в сознании человека проносится все его прошлое. О каком прошлом могла идти речь? Я не мог пошевелиться. Дело в том, что меня накрыл сначала зарядный ящик, а потом уже привалило землей. Пытался хоть как-нибудь перевернуться, однако боль сковывала тело. Доска ящика врезалась в спину, руки тяжелели, сознание стало притупляться. Легким не хватало воздуха, всего от головы до ног сковала судорога, злость терзала душу. Можно погибнуть от пули, шального осколка, попасть в засаду, где последний патрон — твой верный друг, но вот так, по-глупому, ждать медленного конца... Но что это? Отчетливо уловил шорох, тяжесть постепенно отпускала тело... Галлюцинация? Открыл глаза, ртом схватил живительный глоток воздуха, как сквозь кисею, увидел сначала руки в глине, потом лицо... Да это же Сеня Ситников! Он откинул в сторону ящик, взял меня под мышки и вытянул на скос бруствера. Присел.
— Я же бежал рядом, когда грохнуло. Смотрю, а тебя, командир, как корова языком слизала. Думал — миной разнесло. Но предчувствие подсказало — ищи! И вот...
Смотрю на его руки в ссадинах, ободранные ногти, влажные бисеринки на груди в вырезе расстегнутой гимнастерки. Хочу что-то сказать, но слова застревают в пересохшем горле...
Бой, как скоротечная гроза, катился вперед. Поднялся на ноги — шатнуло. Снова лег, спрятал лицо в ладони, стараясь дышать глубже и ровнее. Медленно уплывала боль, обручем стягивавшая голову. Серая пелена перед глазами опадала...
Батальон задачу выполнил, но потери были внушительные. Я получил легкое ранение, а вот комбата Субботина едва спасли — осколок прошел в каких-то миллиметрах от сонной артерии, вдобавок пуля задела руку. Пока довезли до эвакогоспиталя, потерял много крови.
Ольге Приходько удалось вывезти нескольких танкистов, среди которых был командир роты Сагательян и механик-водитель Артанюк.
Когда узнали, что Семен Михайлович малость оклемался, решили его проведать.
Высокая, рыжеволосая женщина-военврач категорически отрезала: