Впервые в жизни, или Стереотипы взрослой женщины
Шрифт:
Когда Анна вернулась домой, Олеся и Матгемейн уже были изрядно пьяны, а Женька хоть и не пила в силу своего интересного положения, но громко смеялась и швырялась картами, как будто ее тоже распирало изнутри. Одна Нонна все еще напоминала саму себя – сидела и строго смотрела на происходящее, однако пустая стопка напротив нее говорила, что держится она только за счет учительской выправки. Сколько раз она сидела и смотрела на учеников с таким же строгим выражением лица, а сама при этом витала так далеко в облаках, что не сразу получалось вернуться на землю.
– И чего
– И между прочим, наш коньяк пьют, – словно из неоткуда выскочила баба Ниндзя. – И шумят. Маша никак не может уснуть.
– А мальчики? – Анна спросила, но мальчики тут же сами заявили о себе, пробежав мимо нее с какими-то шнурами и джойстиками в руке. Незачем было и спрашивать. Играют. Пятница. Все во что-то играют, и только Анна целый день провела стоя у зеркала в гримерной – ее наняли гримировать целую тучу гостей для пяти шоу подряд. Их лица – мужские, женские, толстые щеки, хорошая кожа, плохая, с прыщами, старая, самая сложная для работы – все слилось в один сплошной поток воспоминаний. Семьсот долларов. Отваливающаяся спина.
– Ты есть хочешь? – спросила баба Ниндзя, но Анна только помотала головой. Матгемейн продолжал играть. Он смеялся, шутил на своем басурманском, и пьяная Олеся отвечала ему так, словно понимает, о чем идет речь. Матгемейн даже не смотрел на Анну. Он потянулся к практически опустошенной бутылке коньяку, стал наливать и пролил все на стол.
– И давно вы пьете? – нахмурилась Анна. Матгемейн все чаще выпивал по вечерам, особенно когда ее не было дома, что случалось тоже, считай, постоянно. И их семейная жизнь стала вдруг до невозможности напоминать нормальную российскую. Его тяжелое дыхание во сне, запах спирта, отстраненный взгляд. Что они делают? Что происходит? И почему, черт возьми, никто ей не отвечает? Набрались тут!
– Вы вообще обалдели?! – воскликнула Анна, и все резко замерли и повернулись к ней. Раскрасневшаяся Олеся, взведенная, как курок, Нонна, растерянная Женя. Злой, колючий взгляд Матгемейна.
– Where have you been? [6] – спросил он, глядя ей прямо в глаза.
– Я работала! – рявкнула Анна, и прозвучало это ужасно грубо. Она сама поняла это, но было уже слишком поздно. Матгемейн сверлил ее своими зелеными глазами и молчал. Затем резко встал, опрокинув стул. Оглянулся, но не стал его поднимать – так и ушел нетвердой походкой, оставив Анну стоять посреди просторной гостиной, среди любимых подруг. Женя побледнела, а Олеся вскочила и бросилась к Анне и принялась ее обнимать.
6
Где ты была? (англ.)
– Прости, прости, мы не должны были. Звонили тебе, но ты не отвечала! – Все кричали что-то наперебой, а Анна, бледная и перепуганная, послушно позволила усадить себя за стол и влить в себя изрядную стопку коньяку. И только потом она чуть оттаяла, уронила лицо в ладони и разрыдалась.
– Бросит
– Никто тебя не бросит, – замотала головой Женя. – Он тебя обожает.
– Любовь? – подняла голову Нонна. – Ты хоть представляешь, какие они разные? Они ж даже поговорить не могут толком. Он же ничего, ничего не понимает про нас.
– Он хочет знать, почему я все время работаю. Что должна ему сказать? – возмущалась Анна. – Что у меня долги еще с прошлого брака невыплаченные за квартиру? Что нас тут, между прочим, шесть человек живет и все хотят кушать. Что адвокат этот… тоже ведь не даром.
– Но адвокат хороший, – вмешалась Женька. – Просто отличный.
– Что ему сказать? Давай, дорогой, звони в свою Ирландию своей маме, которая каждый раз пронзает меня буквально ведьминым взглядом. Скажи ей, что мне нужно двадцать, а лучше тридцать тысяч долларов сейчас и четыре-пять каждый месяц, чтобы ты мог продолжать играть в карты и пить коньяк с друзьями.
– Приводит? – спросила Нонна, нахмурившись.
– Где он только их берет, – подбросила щепок в огонь баба Ниндзя. Хоть бы раз она сказала что-то хорошее, доброе.
– Иногда такое чувство возникает, – пробормотала Анна, утирая слезы, – что в Москве ирландцев больше, чем в самой Ирландии.
– И все они у нас тут сидят, в дудки дуют, – фыркнула баба Ниндзя, домывая посуду. – Вот такая любовь!
– Любовь? – шмыгнула носом Олеся. – Нет ничего более болезненного, чем эта чертова любовь. Видели бы лицо Померанцева, когда он узнал, что мне отказали. Господи, он был так рад, что теперь я почти что ненавижу его.
– Тебе отказали? – вытаращилась Анна. – Это там, где мы эмо тебе делали.
– Да-а! – еще сильнее разрыдалась Олеся. – Господи, такой макияж, такой образ. Никогда и ничего из меня не выйдет. Ань, можно я у тебя переночую?
– Но почему? Ты была… о, ты была незабываема! – возмутилась Анна. – Столько сил.
– Это всегда так – столько сил, столько всего. Сердце бьется. Ох, – Олеся глубоко вдохнула и попыталась унять слезы.
– Пить надо меньше, – бросила баба Ниндзя, но даже в ее голосе слышалась жалость. Страстная преданность сцене за все эти годы принесла Олесе реки слез и горы разочарований.
– Лучше бы я тоже была учительницей, – пьяно размахивала руками она, но надо было признать, что, даже будучи пьяной и расстроенной донельзя, Олеся продолжала играть, держа какой-то образ, эмоцию, надрыв. И жесты рук автоматически повторяли отрепетированные пассы. В принципе хоть сейчас снимай.
– Ты? Учительницей? – расхохоталась Нонна, а Олеся начала было изображать, как бы она вела урок, как строго размахивала бы указкой. Анна расхохоталась, и ее звонкий смех разнесся по дому. И вдруг оборвался. В дверях кухни стоял Матгемейн. Стоял и взволнованно вглядывался в Аннино лицо. Она подскочила и бросилась к нему. Он заграбастал ее своими огромными ручищами, прижал к себе и принялся шептать что-то на ухо, то ли выговаривать свои обиды, то ли, наоборот, оправдываться – кто их поймет. Девочки переглянулись.