Впервые замужем
Шрифт:
И опять он замолчал, мешая ложечкой в стакане.
– Но вы мне все-таки не объяснили, Ефим Емельянович, как эту надпись-то на вашей груди надо понимать? "Не жди удачи". Значит, что же, выходит, не надейся?
– Нет, не так, - улыбнулся он.
– Вот я сказал: вы глазастая, но, оказывается, преждевременно вас похвалил. Вы глазастая, но не очень. Ведь дальше-то наколото - "лови ее". То есть удачу. Не ленись, стало быть, не отдыхай - лови. Вот я всю жизнь ее и ловлю. С молодых лет и до сей поры. И, бывало, мне казалось, вот уж, будто ухватил я ее, ан - нет... Она выскользнула, удача-то. У нее хвост слишком скользкий-склизкий. А я ее все
Встал из-за стола легче, чем вчера - уже не опираясь о стол. И казенная нога его не скрипнула и не лязгнула. Если не приглядываться, так, пожалуй, и не заметишь, что он на казенной ноге.
А я и не приглядывалась. Я смотрела на его лицо, на глаза, вдруг вспыхнувшие то ли злобой, то ли радостью.
– Вы, Тонечка, может быть, думаете: вот человечек толкует об удаче, а сам живет возле свалки. И находится при одной живой ноге. И тем более - в преклонных годах, когда эта, как говорил наш капитан. Мадам с косой уже бродит вокруг него и только подгадывает момент, чтобы скосить головушку ему. Ведь так вы думаете? Сознайтесь...
– Да что вы, господь с вами, Ефим Емельяныч! С чего вы взяли? Ничего-то я такого не думаю, - смутилась я, хотя будто бы и не было причины для смущения.
– Вот это правильно вы выговариваете - Ефим Емельяныч. Вот именно, опять чему-то обрадовался он.
– Ведь вокруг меня не только Мадам с косой бродит, а еще много других дам, несмотря что я живу на свалке. И свалка тут ни при чем. Ее скоро уберут. Уже есть решение. Тут садик будет, сквер. И огороды. А женщины, то есть дамы, почему на меня и сейчас внимание обращают? Потому что, если муж умирает, про жену говорят - вдова, а если жена умерла, муж считается все равно жених. И женщины поэтому разные вокруг меня ходят. Ведь женщины - такая нация, они кого хочешь во что угодно вовлекут. А я все-таки, как говорил вам, ловлю удачу. И на двух ногах ловил. И на одной ловлю. И мне нужна подруга жизни не хуже той, что у меня была. Умерла она в позапрошлом году в московской больнице от невнимания медицинского персонала. А у нас еще было двое детей - Котя и Стасик. Но обоих сожрала война, а меня вот только покалечила. И остался я один, как вы заметили, возле свалки, инвалид. Но женщины, несмотря ни на что, атакуют меня как я не знаю кто...
Тут я сама вскипела:
– Да вы что, - говорю, - думаете, Ефим Емельяныч, что и я вроде того что тоже, как бы сказать, набиваюсь...
Правда, всех этих слов мне полностью выговорить не удалось. Он перебил меня с улыбкой, говоря:
– Вы погодите, не горячитесь. Вы послушайте сперва, что я скажу...
– Но я не понимаю, как вы можете, - уже обиделась было я.
– И вообще не понимаю...
– Тем более надо послушать, - потрогал он меня за руку.
А рука у него сильная, крепкая. Нет, еще не старик он.
– Я, правда, слышала, что вы странный человек, Ефим Емельяныч, - уже не могла успокоиться я.
А он опять как бы обрадовался:
– Вот и сейчас правильно вы сказали, именно - Ефим Емельяныч. Запомнили твердо и так вот держитесь. А то вот недавно какой случай был. Прибилась ко мне одна женщина, на взгляд симпатичная и в еще небольших годах, лет этак сорок - сорок два. Но только она выпила со мной четвертинку и сразу, с ходу, начала меня называть "Фимой", как будто я кошка или собака. А потом говорит: "Позволь, Фима, я закурю".
– "Нет, - подумал я, - у нас с тобой дело не пойдет, шалава. А мне надо,
Прошелся по квартире, распахнул все окна, вышел на крыльцо.
– Вот глядите, Тонечка, какое солнышко опять вышло. Красота!
И сказал это так, будто и солнышко его собственное, будто он сам придумал его и только здесь оно сияет первозданно для всеобщего удовольствия.
– Ведь я отчего за эту мою хибарку держусь?
– будто спросил меня.
– Да оттого, что здесь я сам как бы на своем месте. У меня тут и садик и огород. И - гараж.
– Гараж?
– невольно переспросила я.
– А как же? У меня в нем машина.
– И засмеялся.
– Вы не обращайте внимания на мою ногу. У меня машина, дареная от властей, с ручным управлением.
В этот момент кто-то завозился в дощатом сарайчике недалеко от крыльца, рядом с уборной, выкрашенной в две краски, - черную и малиновую.
– А тут у меня козочка Феня, - показал Ефим Емельянович на сарайчик. Вы творожок сейчас кушали. Это от нее, от Фени. У нее и дочка есть Верочка.
За домиком я увидела маленький садик и крошечный огород.
– Швейцария, - засмеялся Ефим Емельянович.
– Недавно доктор знакомый, тоже инвалид, ко мне приезжал. Это он сказал. У тебя, говорит, Ефим, тут полная Швейцария. В небольшом масштабе. А это вот мой гараж...
Гараж показался мне похожим на огромный железный ящик темно-малинового цвета.
– Это флотский сурик, - объяснил Ефим Емельянович.
– Такая замечательная краска. Я ею и низ машины прокрасил. Только трудно ее доставать...
И вроде пустяк - разговор о краске, но я как-то по-особенному почувствовала себя, будто он сообщил мне о чем-то, о чем сообщают далеко не всем. Такой у него был тон.
У гаража, вровень с ним стояли два столба, а между ними на большой высоте водопроводная, что ли, труба. И раньше чем я спросила, зачем это, Ефим Емельянович вдруг подпрыгнул и ухватился за эту трубу.
Если б кто-нибудь мне сказал, что человек, которого я видела вчера в этом домике, - страшный, старый, об одной ноге, - может вот такое выделывать на трапеции, я бы никогда не поверила.
– Я ж вам говорил, что я еще в детские годы в цирке толкался, когда беспризорником был, - весело стал рассказывать.
А глаза блестели, дышал тяжело, даже тяжко - и прихватывал себя за грудь, будто хотел утишить сердце.
Мы присели тут же у гаража на скамеечку.
Все маленькое здесь, не новое, но какое-то аккуратненькое, даже, кажется, свежевыкрашенное.
– Еще, словом, в детские годы, - рассказывал, - пристал я к одной цирковой труппе. Смерть как мне хотелось стать циркачом. Ездил я с этой труппой по городам. Чистил конюшни у цирковых лошадей. Делал все, что велели. Потом стали подучивать меня на акробата. И я уже стал кое-что кумекать в этом деле. Даже, можете поверить мне, Тонечка, к четырнадцати годам я уже много что умел. В Ленинграде в цирке меня выпускали с хорошими мастерами. Но в тот год приехали на гастроли, кажется, австрийцы. Посмотрел я на ихних акробатов и - шабаш. Как рукой сняло. Нет, подумал я, это не для меня. До такой высоты, как они, я подняться наверняка не смогу, а толкаться тут на подхвате мне дальше самолюбие не позволит. Нет и нет, подумал я, надо, видно, искать свой хлеб где-то в другом месте. И я в одночасье ушел из цирка. Навсегда. И не жалею. Ни капельки.