Враг мой - дневной свет
Шрифт:
========== Часть 1 ==========
1.
Он заткнул уши, плотно прижав к ним ладони. Все звуки исчезли, кроме этого. Голос, сводящий его с ума, назойливо просачивался даже сквозь пальцы. Невыносимо. Может, позволить ему допеть, убрав руки от ушей? Может, если он будет звучать в полную силу, его изнуряющее сладострастие перестанет быть таковым? Нет! Это он уже пробовал. Вой, а не пение! Отвратительный, бездарный вой.
Медленно, с перекошенным лицом, подошел он к закрытой двери. Руки, прижатые к ушам, затряслись от
– Мама, выключи! – что есть сил крикнул он, уже зная, что зря тратит время. – Мама! Мама! Выключи!
Пение продолжалось. Он зажмурился и вдавил ладони в уши. По щекам непроизвольно заструились слезы. Неужели он станет первым в истории психиатрии пациентом со всеми признаками аллергии на музыку?! Нет! – поправил он себя мысленно. – Не музыку, а на мерзкое контральто оперной певицы местного розлива Илиги Жаровской (или как там ее на самом деле). Профессора точно наморщат лбы, изучая не столько его феномен, сколько «уникальные» модуляции голоса мадам Илиги, способные довести человека до психоза.
– Мама! – снова обессилено крикнул он, глядя разъеденными от слез глазами на коричневую дверь своей спальни. Выйти не было никакой возможности: вовсю светило солнце, но докричаться он был обязан, иначе еще до наступления первых сумерек ему грозит помешательство.
Когда густая кровь запульсировала у висков, а глаза и уши заболели от прямого физического насилия, ему показалось, что в доме вдруг наступила тишина. Он осторожно открыл один глаз, за ним – одно ухо, отклеив от него ладонь, потом – второй глаз, и подкрался еще ближе к двери. Ему не показалось: музыку выключили, но почему? Если бы мать услышала его крики, она немедленно примчалась бы к нему наверх с целым подносом лекарств, но ее не было. И музыка не играла… Что же произошло? Что сегодня за день такой?!
Через час на лестнице, ведущей в его спальню, послышались шаги. То, что это – мать, он узнал сразу же: у нее давно уже не возникало необходимости звать его, предупреждая о своем визите. За годы затворничества он научился различать не только ее шаги, он умел угадывать время без часов, а уж наступление долгожданной темноты и вовсе чувствовал сердцем.
Он был болен. Когда именно с ним случилось это несчастье, мать рассказывать не любила, а он не спрашивал. Однажды ему довелось подслушать конец разговора матери с приглашенным доктором. Высоченный, сгорбленный старец в очках без оправы, осмотрел его со всей тщательностью, на которую способны только врачи, получившие советское образование, и не ждущий оплаты за каждое произнесенное слово.
Мать топталась рядом, теребя в пальцах не совсем чистое полотенце, и тянула шею, желая расслышать бормотание доктора, но даже если бы ей это удалось, она не поняла бы ни слова. Быстрые пальцы, прикосновения которых были сухи и от этого неприятны, молниеносно ощупали все его обнаженное беззащитное тело. Взгляд поверх очков поймал его зрачки и держал несколько секунд, вытягивая, казалось, силы. Он попытался вывернуться,
– Любите ли вы гулять? – негромким, неожиданно успокаивающим голосом, спросил врач. По тому, как методично стал он укладывать в старенький чемоданчик фонендоскоп, молоточек, тонометр и градусник, он понял, что физическая экзекуция закончена. Остались только вопросы, двусмысленные, ставящие порой в тупик, но, по крайней мере, привычные. Так как он промолчал, вопрос был задан снова: - так любите, или предпочитаете книги и телевизор?
– Я не гуляю, - он пожал плечами. Вот пристал, будто сам не знает, что он не выходит из дома с детства.
– Я не спросил, гуляете ли вы, я хочу знать, любите ли? Нравится ли вам свежий воздух, пение птиц, может быть, катание на велосипеде? Понимаете разницу?
– Да. Понимаю, но я не гуляю.
Мать с доктором переглянулись. Симпатичная темноволосая женщина, его мама, покачала головой и виновато моргнула. Он понял: еще парочка подобных вопросов, и она расплачется, а этого он терпеть не мог, особенно, когда она начинала визгливо всхлипывать и сморкаться в подол фартучка. Доктор, кажется, тоже угадал ее предплакучее настроение и свернул беседу.
– Ну, что ж, молодой человек, я понял. Разрешите мне задать вам еще один вопрос, и вас оставят в покое?
Он неохотно кивнул, и весь подобрался, кутаясь в незастегнутую рубашку. Стоять без штанов перед двумя одетыми людьми было неудобно. Хотелось спрятаться, и почему-то подташнивало.
– Вы считаете, что с вами все в порядке? – доктор пронзил его взглядом. – Вы больны или нет, как, по-вашему?
– Нет! То есть, да. Но это же никому не вредит! – он беспомощно оглянулся на мать. Та предательски не вмешивалась. Сейчас он не любил ее.
– Вы боитесь людей или не любите их? – взгляд стал еще более пристальным.
– Скорее, не люблю, - задумчиво ответил он, не обратив внимания, что вопрос уже второй по счету. – Иногда даже ненавижу. Особенно, когда они приходят к нам домой и вмешиваются в нашу с мамой жизнь. Почтальон, коммивояжеры, разносчица молока, в пригороде от людей вообще покоя нет! Хорошо еще, соседи не шастают, наверное, Барка боятся.
– А меня вы тоже ненавидите? – доктор спокойно склонил голову, всем видом показывая, что не обидится, каким бы ни был ответ.
– Конечно, - он удивленно поднял брови. – Вы пошли дальше всех: посмели войти в мою комнату! Сюда никому нельзя, кроме мамы, и то…, - он обернулся на раскрасневшуюся в смятении женщину, - только раз в неделю, прибрать и поменять постель.
– Но вы мне ничего не сделаете? – доктор изобразил испуг.
– Вы же сейчас уйдете?
– Разумеется. Я уже осмотрел вас.
– Тогда можете быть спокойны. Идите себе.
– До свидания.
– Прощайте.
А потом он припал ухом к двери и стал напряженно вслушиваться. Он пропустил визгливое материно: