ВРАНЬЁ, ВЕДУЩЕЕ К ПРАВДЕ
Шрифт:
Полагаю, что в свете сказанного клевету вполне можно приравнять к альтернативной реальности.
Чем дальше в прошлое отодвигается событие, тем фантастичнее оно становится. И чем большее количество людей принимало в нем участие, тем грандиознее вымысел.
Известно, что история бывает двух видов: мифологическая (ее мы знаем по школьным учебникам) и, условно говоря, фактическая (с ней можно встретиться в трудах профессиональных исследователей). Обе то и дело решительно противоречат друг другу. Исходя из того, что большинство населения знакомо только с мифом, харьковский фантаст Андрей Валентинов (Шмалько)
К сожалению, остроумный совет запоздал века этак на полтора. В конце шестидесятых годов девятнадцатого столетия увидела свет эпопея Льва Толстого «Война и мир», где автор, отрицая принцип изложения «с пошлой европейской, героичной точки зрения» и пытаясь восстановить истинный ход событий, по сути покусился на продукт коллективного творчества, чем до глубины души возмутил ветеранов. «Я сам был участником Бородинской битвы и близким очевидцем картин, так неверно изображенных графом Толстым, и переубедить меня в том, что я доказываю, никто не в силах, – бушевал А.С.Норов. – Оставшийся в живых свидетель Отечественной войны, я без оскорбленного патриотического чувства не мог дочитать этого романа, имеющего претензию быть историческим».
И ветерана можно понять. Дело даже не в том, что автор с маниакальной скрупулезностью рушит одну за другой милые русскому сердцу легенды, – он еще и подводит под это философскую базу.
«Когда человек находится в движении, – пишет граф, – он всегда придумывает себе цель этого движения».
Если же движение (читай: поступок) почему-либо не нравится человеку, он задним числом перекраивает его в своей памяти:
«Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Да, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?».
Не зря же один из персонажей романа «знал по собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут».
Допустим, так оно и есть, но придать войне смысл возможно только с помощью вранья. Иначе станет обидно за державу. Однако граф беспощаден. История, совершенно справедливо заключает он, не соответствует описываемым событиям,поскольку основывается на ложных донесениях (см. выше):
«Ежели в описаниях историков, в особенности французских, мы находим, что у них войны и сражения исполняются по вперед определенному плану, то единственный вывод, который мы можем сделать из этого, состоит в том, что описания эти не верны».
Достается и нашим:
«Русские военные историки должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова».
И неизбежный вывод:
«Выигранное сражение не только не есть причина завоевания, но даже и не постоянный признак завоевания».
Логика графа безжалостна: если все донесения хотя бы наполовину лживы, то любой военачальник, будь он семи пядей во лбу, командует химерами и живет в фантастическом мире.
«Не только гения и каких-нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, – утверждает Толстой, – но, напротив, ему нужно отсутствие самых
А в первой редакции романа – еще круче:
«Чтобы быть полководцем, нужно быть ничтожеством».
Всяк, корпевший в школе над сочинением по «Войне и миру», знает, что главное ничтожество среди полководцев – это, конечно, Бонапарт. Ибо относится к себе всерьез. В отличие от своего ветхого годами противника, ухитрившегося в разговоре с Ростопчиным запамятовать о том, что уже сдал Москву французам. Очевидно, таким и должен быть идеальный стратег, поскольку главное его достоинство, в понимании автора, не путаться под ногами исторического процесса:
«Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство… Он презирал их своей старостью, своей опытностью жизни».
Как выясняется, правильно делал, поскольку, по мнению графа, любая попытка умышленно повлиять на происходящее обречена изначально:
«Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью».
И, разумеется, в первую очередь, бесплодностью поражаются адепты воинского искусства. Уж лучше невежество в чистом виде:
«Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что-нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина».
Подвергаются сомнению самые азы науки побеждать:
«Тактическое правило о том, что надо действовать массами при наступлении и разрозненно при отступлении, бессознательно подтверждает только ту истину, что сила войска зависит от его духа».
Иными словами, получили по шее и разбежались – всего-то делов! А упомянутое тактическое правило – не более чем попытка «натянуть факты на правила истории».
Предвижу обиду бесчисленных наших поклонников самурайщины, однако в первой редакции романа Болконский накануне Бородинской битвы говорит Пьеру буквально следующее:
«Головин, адмирал, рассказывает, что в Японии всё искусство военное основано на том, что рисуют картины… ужасов и сами наряжаются в медведей на крепостных валах. Это глупо для нас… но мы делаем то же самое… Вся цель моя завтра не в том, чтобы колоть и бить, а только в том, чтобы помешать моим солдатам разбежаться от страха, который будет у них и у меня».
Хочешь не хочешь, бывшему артиллерийскому офицеру приходится разрушить еще один миф – о благородстве ратного дела:
«Цель войны – убийство, орудия войны – шпионство, измена и поощрение ее, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия – отсутствие свободы, то есть дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство».
И если бы речь шла об одних французах! Склонность героического православного воинства к насилию и грабежу признается в романе даже русскими дипломатами.