Врата чудовищ

Богинска Дара

Находиться здесь, в неведении, было невыносимо. Волнение наполняло её дрожью. Замерев, вжавшись лицом в маленькое зарешеченное оконце, она перебирала в голове все произошедшие события, все намеки Феликса, но всё, что ей удалось понять — это то, что Лукас, знавший больше её, погиб в Йорфе, а второй, возможно, находился здесь.

Знал ли Лукас о том, что грядет? Если да — почему ничего никто ничего не сделал? Почему не остановил конец света? Пока это были просто досужие домыслы. Чонса надеялась вытащить хоть какие-то ответы из Данте, но тот не возвращался.

Кажется,

она задремала стоя, потому что очнулась от шагов по коридору. Дождь смолк. Колокола тоже. Острый слух успел уловить звон ключей, отголосок разговора где-то за изгибом коридора, и то, как тяжело вздохнул малефик за стеной.

Следом — звук, как когда в доме крысы завелись, цап-царап, скреб-скреб, стук острых крепких зубов.

— Данте! Дани! Это я, Чонса!

Она упала рядом со смежной стеной, положила обе ладони на шершавый известняк. Тот довольно легко крошился под ногтями. Постаравшись, можно было прорыть ход отсюда. Сбежать.

— Данте! — громче произнесла она.

Близость проклятой кости Мира не позволяло ей потянуться вперед, в Извне, ощутить его, успокаивающе коснуться впалых щек хотя бы так. Но она смогла вспомнить его, облечь воспоминание в яркую картинку. Данте — одни глаза и скулы, чёрные кудри и поджатые губы. У него были сильные и многочисленные мутации — заостренные зубы и крупные, совсем звериные клыки, делающие его улыбку совершенно бесподобной, немного выдвинутая вперед челюсть, ногти у него были крепкими, и, отрастая, загибались наподобие кошачьих. Не чета шестому пальцу на конечностях…

Но звериный облик казался насмешкой над характером: Дани был спокойным, дружелюбным парнем, тихим, рассудительным, обладал умом ученого, не воина. У него всегда были хорошие отношения со своими стражами, что неплохо отзывались о нем. Данте любили на скромность и легкий нрав, поэтому и прозвище его — Звероликий — не пришлось в пору.

За жёлтые радужки Чонса называла его Львом, а Данте с усмешкой проговаривал это на своем языке — родом он был из Сугерии, что на северо-западе:

— Лион.

Это — прицепилось. Могло показаться, что Данте — единственный из малефиков, кто носил фамилию. О, сколько сказок ходило по малефикоруму! Что он — сын графа, или дитя рыцаря, или даже потерянный принц из Сугерии, клейменный проклятьем злой феи-крестной… Данте Лион смущенно улыбался и опускал густые, как у девчонки, ресницы, чёрные и загнутые.

Чонса помнила все его ипостаси. Потерянный принц, чудовище, нежный любовник.

Монахи, ведущие перепись малефиков, изучающие их проклятье, давно пришли к выводу, что чем заметнее малефеций менял тело в материнской утробе, тем сильнее становились способности. Самые сильные, к счастью, жили недолго, большинство погибало во младенчестве — мутации не всегда совместимы с жизнью. Сила не выбирает с умом. Она берет тело и лепет из него то, что надо ей. Сердце наружу? Почему нет. Две головы и четыре руки? Зато ребенок будет способен едва ли не летать. Глухие с руками-клешнями, обездвиженные из-за костей вместо сухожилий и мышц люди, не способные выносить солнечный свет дети, и те, ко покрыт густой шерстью или чем-то вроде коры на руках и ногах…

Малефикорум

был местом, куда попадали монстры. Большинство из них умирали сами собой до того, как стать монстром по-настоящему. Думается, к собственному счастью.

Дани был доказательством слов монахов, на войне его мощь ужасала, Шестипалая и в подметки ему не годилась. Но Чонса помнила то, как в поцелуях он старался касаться зубами осторожно-осторожно нижней губы, и так жалобно складывал брови в моменты экстаза.

В жизни Чонсы было мало людей, о которых она хотела забыть, чтобы не бередить себе раны. Данте был одним из двух.

— Кто это? — откликнулся наконец он. Чонса расслышала громкий вздох, перешедший в кашель.

— Чонса. Это Чонса, Дани! Помнишь меня?

Он долго не отвечал. Затем она ощутила легкий толчок сквозь стену — это Дани боднул её, и сила толкнула девушку в руку, тёплая, как нагретая на солнце кошка, когда она хочет ласки. О, если кто и был способен побороть поле немоты от артефактов, то это Данте! Девушка убрала руку и прижала ко рту, но не сдержала всхлип. Задрожала. Не расплакалась.

— Что они сделали с тобой?

Снова мучительное ожидание ответа. Данте говорил так, словно выуживал слова из воздуха, вспоминал их значение, перевод, лишь потом произносил.

— Йорф. Меня вели в Йорф, а потом…

Он замолчал.

— Случилось столкновение. Конец света.

— Как… давно?

— Месяц… Чуть больше. Ты все это время… здесь?!

— Не знаю. Я устал. Чонса… Я очень устал.

— Эй, там! — раздался громовой голос стражника, следом — грохот о дверь. Видимо, он ударил закованным кулаком в решетку, — А ну заткнулись!

— А то что? — рявкнула Чонса, — Зайдешь сюда и поколотишь меня? Вперед, и я поджарю твой мозг!

Стражник что-то ответил, неразборчивое и грозное, и, кажется, ушел. Чонса несколько раз звала Дани, но он то ли он уснул, то ли умер, то ли был просто ужасно напуган. Девушка обняла свои колени и прижалась лбом к месту, где ощутила мягкий и знакомый толчок силы. Волна золотых частиц, кружащихся в солнечном полотне. Вопреки этому ощущению, на душе сгущались тучи.

Значит, Джо и вправду придется что-то придумать. Самое время было помолиться о доброте их Богу, но молитва не ложилась на её острый язык. В голове — только проклятья за эту чертову силу, которой Он наделил Чонсу и Дани. По какому великому замыслу он лишил их шанса на нормальную, спокойную жизнь? Зачем одарил возможностью изучить изнутри эти страшные, бледные казематы?

Чонса непокорно сжала зубы. Ну уж нет. Она не из тех, кто причитает и ноет. Её взгляд забегал по клетке в поисках чего-то, хоть чего-нибудь… Если бы только у нее было что-то твердое… Что-нибудь, что могло сойти за орудие.

Есть!

Металлический обод от ведра. Она порезала себе руки, распрямляя железяку. В одном месте лента была острой. Известняк крошился, пачкая тёмную одежду белым. Пыль повисла в воздухе, и у Чонсы обязательно бы получилось, если бы в какой-то момент дуга орудия не скрежетнула о более твердую породу. Девушка так и не поняла, гранит это или что-то более монументальное.