Врата огня

Прессфилд Стивен

Я скажу Великому Царю, что такое царь. Царь – тот, кто не остается в своем шатре, когда его воины проливают кровь и гибнут на поле боя. Царь – тот, кто не обедает, когда его воины идут голодными, не спит, когда они несут дозор на стене. Царь – тот, кто не добивается преданности воинов с помощью страха и не покупает ее за золото. Он заслуживает их любовь потом на своей спине и страдани­ями, что переносит ради них. Самую тяжелую ношу царь поднимает первым и кладет последним. Царь не требует службы от тех, кого ведет за собой, он сам служит им. Он им служит, а не они – ему.

В последние мгновения перед началом сражения, когда ряды персов, и мидийцев, и саков, бактрийцев и иллирийцев, египтян и македонцев настолько

приблизились к за­щитникам, что можно было различить их лица, Леонид прошел перед первыми рядами спартанцев и феспийцев и лично поговорил с каждым командиром. Когда он остано­вился рядом с Диэнеком, я стоял поблизости и слышал его слова.

– Ненавидишь их, Диэнек? – спросил царь товарищеским тоном, не спеша, как будто беседуя, и указал на пер­сидских военачальников, различимых за оуденос хорион – ничейной полосой.

Диэнек без колебаний ответил:

– Нет. Я вижу лица, отмеченные благородством. Многих из них, я думаю, можно было бы поприветствовать апло­дисментами и смехом за любым дружеским столом.

Леонид явно одобрил ответ моего хозяина. Однако глаза его словно бы омрачились печалью.

– Мне жаль их,– признался он, указывая на доблест­ных врагов, стоявших так близко.– Ведь что бы не отдали самые отважные из них, чтобы стоять сейчас среди нас?

Вот это – царь. Он не тратит свое состояние, чтобы по­работить людей. Напротив, его поведение и личный при­мер делают их свободными. Великий Царь может спро­сить, как спрашивали Петух и госпожа Арета, зачем такому, как я, чье положение лишь с большим преувеличением можно высокопарно назвать «службой», а точнее было бы именовать и рабством», зачем человеку в таких условиях умирать – за чужих людей, за чужую страну? Ответ таков: они не были мне чужими, Я бы с радостью отдал жизнь, и стократно отдал бы ее снова – за Леонида, Диэнека и Алек­сандра, и Полиника, и Петуха, и Самоубийцу, за Арету и Диомаху, Бруксия и моих собственных мать и отца, за мою жену и детей. Я и все остальные никогда не были свободнее, чем в те часы, когда мы добровольно подчинились тем суровым законам, что отбирают жизнь и снова возвраща­ют ее.

Все события состоявшегося сражения я считаю ничем, потому что сражение в его глубочайшем смысле закончи­лось еще до того, как началось. Я прислонился к Стене и спал сидя, следуя примеру Леонида, пока все мы ждали час, и еще час, и еще час, когда войско Великого Царя придет в движение.

В дреме я снова оказался на холмах над городом моего детства. Я был уже не мальчиком, а взрослым. Там же была моя двоюродная сестра, но она по-прежнему остава­лась девочкой, и наши собаки, Удача и Счастье, выглядели в точности так же, какими были в дни после разорения Астака. Диомаха погналась за зайцем и с необычайной ловкостью карабкалась, босая, на склон, который словно бы вздымался до небес. Наверху ждал Бруксий, а с ним – мои мать и отец. Впрочем, я понимал, что не могу их видеть. Я тоже побежал, стремясь со своей взрослой силой обогнать Диомаху. Но не смог. Как быстро я ни взбирался, она оставалась недосягаемой, все время впереди, весело окликая меня и дразня.

Я вздрогнул и проснулся. Менее чем в полете стрелы от меня стояли персы.

Леонид решительно встал на ноги. Диэнек, как всегда, занял позицию перед своей эномотией, которая построи­лась в три шеренги по семь щитов, шире и тоньше, чем в предыдущие дни. Мое место было третье во второй колонне. Впервые в жизни я оказался без лука, а сжимал в правой руке тяжелое древко копья, которое до меня принадлежа­ло Дориону. На моей левой руке был дубовый с бронзовой оковкой аспис, принадлежавший раньше Александру. Шлем у меня на голове принадлежал раньше Лахиду, а шапочка под ним – оруженосцу Аристона Демаду.

– Смотреть на

меня! – пролаял Диэнек, и воины, как всегда, оторвали взгляд от врага, который выдвинулся так близко, что мы уже видели глаза воинов под ресницами и просветы между их зубами. Врагов было несметное множе­ство. Мои легкие с шумом втянули воздух, кровь билась в висках. Я чувствовал пульс в сосудах глаз. Мои руки и ноги окаменели, я их не ощущал. Я молился всеми фибра­ми души, просто чтобы набраться мужества и не упасть. Слева от меня стоял Самоубийца. Впереди – Диэнек.

И наконец начался бой, который был похож на прилив­ную волну, ведомую лишь бурными капризами богов. Эта волна то вздымалась, то опадала, ожидая, когда фантазия Бессмертных велит ей затихнуть. Время исчезло. Стихии слились. Помню один всплеск, бросивший спартанцев впе­ред, когда они погнали врагов десятками в море, и другой, который откинул фалангу назад, как лодки, борт к борту гонимые неодолимым штормом. Помню, как мои ноги, изо всех сил упертые в землю, заскользили в крови и моче, как будто я катился с ледяной горы, обернув подошвы овечьей шкурой. Под напором врага меня повлекло назад.

Я видел, как Алфей, одной рукой ухватившись за пер­сидскую колесницу, убил военачальника, возницу и двоих телохранителей, стоявших по бокам. Когда он упал с про­нзенным персидской стрелой горлом, Диэнек оттащил его назад. Но Алфей встал и продолжал сражаться. Я видел, как Полиник и Деркилид вынесли тело Леонида, схватив­шись безоружными руками за верхние края разбитого цар­ского металлического пояса и колотя врага щитами. Спар­танцы восстановили строй и стали давить на противника, их опрокинули и смяли, но они снова восстановили строй. Я убил одного египтянина шипом на нижнем конце мое­го сломанного копья, когда он воткнул свое мне в кишки. Спустя мгновение я упал под ударом боевого топора, пере­полз через труп какого-то спартанца и только тут узнал под прорубленным шлемом рассеченное лицо Алфея.

Самоубийца вытащил меня из кучи тел. Наконец пока­зались и Десять Тысяч Бессмертных, они наступали в безу­пречном боевом порядке, завершая свой маневр. Все, что осталось от спартанцев и феспийцев, опрокинулось с равни­ны в Теснину и просочилось сквозь ворота в Стене к по­следнему оплоту на пригорке.

Союзников осталось так мало и их оружие было так из­ломано, что персы дерзнули пустить в атаку конницу, как при добивании бегущего противника. Самоубийца упал. Его правая ступня была отрублена.

– Подсади меня себе на спину! – велел он.

Без лишних слов я понял, что это означало. Я слышал, как стрелы и дротики впивались в его плоть, защищавшую меня.

Я увидел, что Диэнек еще жив. Он отбросил сломанный ксифос и искал в грязи другой. Мимо меня промелькнул Полиник, он тащил за собой хромающего Теламония. Поло­вина лица бегуна была срублена, и на обнаженные кости скулы хлестала кровь.

– Куча! – кричал он, имея в виду резервное хранили­ще оружия, которое Леонид приказал устроить за Стеной.

Я чувствовал, как ткани моего живота рвутся и начина­ют вываливаться кишки. Самоубийца безжизненно повис у меня на спине. Я повернулся назад, к Теснине. Тысячи персидских и мидийских лучников пускали тучи бронзо­вых стрел вслед отступавшим спартанцам и феспийцам. Тех, кто добрался до кучи оружия, трепало, как флажки на ураганном ветре.

3ащитники прохода взобрались на пригорок, где был подготовлен последний запас оружия. Их осталось не боль­ше шестидесяти. Деркилид, как это ни удивительно, нераненый, построил уцелевших в круг. Я нашел ремешок и перетянул им рану, чтобы не вываливались кишки. На мгновение меня поразила невозможная красота наступив­шего дня. На этот раз никакая дымка не затеняла проход, можно было различить каждый камешек на противоположных холмах и проследить одну за другой звериные тропы на склонах.