Врата
Шрифт:
Когда же наконец он вышел в столовую ужинать, появился и Короку и сел напротив брата. О-Ёнэ поспешно встала из-за стола, сказав, что за хлопотами совсем забыла закрыть ставни в гостиной. Соскэ подумал, что это следовало сделать Короку, так же, например, как и зажечь лампу, но промолчал, решив, что, пожалуй, неудобно делать замечания человеку, который совсем недавно у них поселился.
Дождавшись О-Ёнэ, братья принялись за еду. Соскэ рассказал о своей встрече с Сакаи, сообщив, что хозяин купил у того лавочника в больших очках ширму Хоицу. Выразив удивление, О-Ёнэ некоторое время смотрела на мужа, а потом заявила:
— Я уверена,
Молчавший до сих пор Короку наконец понял, в чём дело, и спросил:
— За сколько продали?
Прежде чем ответить, О-Ёнэ быстро взглянула на мужа. После ужина Короку сразу ушёл к себе, а Соскэ вернулся к котацу. Немного погодя, пришла погреться у очага и О-Ёнэ. Потолковав, супруги решили, что в субботу или воскресенье следовало бы сходить к Сакаи посмотреть ширму.
В воскресенье, Соскэ, по обыкновению, долго нежился в постели, что можно было позволить себе всего раз в неделю, и полдня прошло впустую. О-Ёнэ пожаловалась на головную боль и с унылым видом села у хибати. Соскэ подумал, что будь маленькая комната свободной, О-Ёнэ могла бы уединиться и отдохнуть, а теперь там Короку. Получалось так, что у О-Ёнэ отобрали её единственное прибежище. И Соскэ чувствовал себя очень виноватым перед нею.
Он посоветовал жене постелить в гостиной и лечь, если ей нездоровится, но О-Ёнэ стеснялась. Тогда он сказал, что я сам устроится возле котацу, и велел Киё принести его в гостиную вместе с ватным одеялом.
Короку ушёл, когда Соскэ ещё лежал в постели, и не показывался, однако Соскэ ни словом о нём не упоминал. Он жалел О-Ёнэ и не хотел с ней заговаривать о брате, догадываясь, что это ей неприятно. Вот если бы жена сама пожаловалась на деверя, он мог бы либо выбранить её, либо утешить.
Наступил полдень, но О-Ёнэ всё не вставала. Подумав, что сон ей полезен, Соскэ тихонько вышел на кухню, сказал Киё, что сходит к Сакаи ненадолго, накинул на кимоно короткую крылатку, из которой виднелись рукава кимоно, и вышел из дому.
Возможно, потому, что в комнате было мрачно и уныло, очутившись на улице, Соскэ вдруг почувствовал себя легко и бодро. Каждой клеткой своего тела, каждым мускулом, упруго сопротивлявшимся холодному ветру, он с наслаждением ощущал зимнюю живительную свежесть. И он подумал о том, что О-Ёнэ всё время сидит в четырёх стенах и что необходимо, как только наладится погода, свезти её за город подышать свежим воздухом.
Едва войдя в ворота дома Сакаи, Соскэ заметил в просветах живой изгороди, отделявшей парадный вход от чёрного, что-то красное, чересчур яркое для зимнего времени, и, движимый любопытством, решил посмотреть, что бы такое это могло быть. Приблизившись, Соскэ увидел прикреплённый к веткам боярышника ночной халат для куклы, с пропущенной из рукава в рукав тонкой бамбуковой палочкой. Всё было сделано с похвальной аккуратностью, столь удивительной для маленькой шалуньи. Соскэ, никогда не имевший детей, долго смотрел на красный кукольный халатик, сушившийся на солнце, и ему вспомнилась красная подставка с пятью куклами-музыкантами, подаренная отцом с матерью младшей сестрёнке, фигурное печенье и сакэ, неожиданно оказавшееся вместо сладкого горьким [20] …
20
Здесь речь идёт о ежегодном празднике девочек 3 марта.
Пока
— Сестрица, давайте поиграем в папы и мамы.
— Давайте. Только в европейцев. — Это был уже другой голос, видимо, старшей сестры.
— Тосаку-сан, — продолжал тот же голос, — будет, как всегда, отцом, и мы будем звать его по-английски «папа», а Юкико-сан — будет матерью, и мы будем звать её «мама». Поняли?
— «Мама». Ой, как смешно! — Кто-то весело рассмеялся.
— А я как буду по-английски? Я ведь всегда бабушка. Значит, и бабушку надо называть по-английски.
— Бабушку можно звать «баба», — раздался голос старшей сестры.
Затем они повели такой разговор: «Извините, можно к вам?» — «Откуда изволили приехать?» «Динь-динь-динь» — подражал кто-то телефонному звонку. Соскэ было весело и интересно.
Послышались шаги, видимо, из внутренних комнат пришёл Сакаи:
— Вы что расшумелись? Ну-ка, марш отсюда! Ведь у нас гость.
— Не хочу-у, пап… Купи большую лошадь, тогда уйду.
Это сказал совсем маленький мальчик. Он с трудом выговаривал слова, что особенно позабавило Соскэ.
Пока хозяин усаживался, извиняясь, что заставил Соскэ ждать, дети ушли в дальние комнаты.
— Как у вас весело, — с восхищением сказал Соскэ. Однако Сакаи истолковал его слова как любезность и, словно бы оправдываясь, возразил:
— Ну что вы, весь дом вверх дном, право…
И хозяин пустился в рассуждения о том, сколько хлопот доставляют дети. Чего только не натворят! Однажды, например, набили доверху красивую китайскую корзину для цветов угольными брикетами и поставили её в стенную нишу в гостиной, а ещё как-то налили в его ботинки воды и пустили туда золотых рыбок. Ничего подобного Соскэ, разумеется, никогда не слыхал. Затем Сакаи пожаловался, что у него слишком много девочек и просто не напасёшься материи на платья. Уедешь на каких-нибудь две недели, а они за это время выросли на целый дюйм, того и гляди, отца догонят, не успеешь оглянуться, как замуж пора выдавать. Разорение, да и только!
Бездетный Соскэ не мог посочувствовать хозяину. Напротив, ничего, кроме зависти, его жалобы по вызывали, ибо вид у Сакаи был вполне счастливый.
Выбрав подходящий момент, Соскэ спросил, нельзя ли взглянуть на ширму, о которой он недавно слышал. Хозяин с готовностью согласился, хлопком в ладоши позвал слугу и велел ему принести из кладовой ширму. Затем обернулся к Соскэ и пояснил:
— Вон где она стояла ещё несколько дней назад, но тут как-то смотрю — собрались возле неё дети, стали шалить. Ну я подумал: испортят, не дай бог, и убрал подальше.