Вратари — не такие как все
Шрифт:
Шторы были опущены, и я поначалу не мог отыскать выключатель. Опять охваченный паникой, я вскочил с кровати и рванул шторы, нисколько не заботясь о поисках шнура, предназначенного для этой цели. На часах было без двадцати одиннадцать, но я подумал, что они могли остановиться. Поднес к уху — идут. Тут я увидел телефон между кроватями, взял трубку и спросил, который час. Мне ответили: без двадцати одиннадцать. Все в порядке.
Рядом со спальней была ванная — наша собственная. Это тоже кое-что: гостиничный номер с ванной. Красивые большие белые мягкие полотенца, краники блестят так, словно их только что отполировали, над ванной душ. Я залез в ванну, сделал воду погорячее и почувствовал себя лучше. Тут я услышал, что кто-то вошел в комнату.
— Грэм? — позвал я, и это оказался он. —
— Ты и проспал, но я не стал тебя будить. Хочешь завтракать?
— Да, — ответил я, — сейчас спущусь.
— Спускаться не надо, — сказал он.
— Что, прямо здесь?
— Да, — Грэм засмеялся, — ты можешь получить завтрак хоть в кровать, если хочешь. Правда, боюсь, официантки будут слишком стары для тебя.
— Хорошо, — сказал я, — буду завтракать в номере.
Это было здорово — вот она, жизнь. Пока я брился, Грэм снова прошелся по нападающим «Ливерпуля». Он предупредил меня и про Эмлина Хьюза, который мог пройти с середины поля и ударить ярдов с двадцати пяти правой ногой. В общем, когда он закончил свой рассказ, у меня было такое чувство, что мне придется встретиться с командой стрелков. Я знаю, что он хотел как лучше, пытался помочь мне, но, поверьте, получилось наоборот.
После завтрака я опустился вниз. Все сидели в большом холле, некоторые уже играли в карты. Ко мне подошел Билли Уоллис и спросил:
— Все в порядке, Ронни?
— Да, неплохо, — ответил я.
— Хорошо поспал?
— Нормально, — я не хотел ему рассказывать, чтобы он не говорил, что мне следовало выпить перед сном таблетку. Но он, кажется, и так все понял.
— Коленки дрожат?
— Нет, вроде, — сказал я.
— Не волнуйся, если задрожат. У меня всегда дрожали, до самого конца. И у Стэнли Мэтьюза тоже. Знаешь, что он говорил? «Коленки должны дрожать всегда». Тот, кто ничего не чувствует, не станет настоящим игроком. Если у тебя все матчи одинаковы: в лиге или на Кубок, товарищеский или международный, то ты никогда не сможешь улучшить свою игру, правда?
— Не знаю, — сказал я, — может быть, есть люди, которые всегда играют одинаково хорошо, в каждой игре.
— Нет, — ответил он, — таких нет. И не может быть, особенно среди вратарей. Вратарь — он, как, не знаю, ну, как акробат, например. Или как певец, артист — хороший, конечно. Понимаешь, он какой-то особенный. Ему надо завестись, чтобы играть хорошо, а это от многого зависит.
Мы сели и заказали кофе. Это было похоже на ожидание начала войны. К нам подсел один корреспондент лондонского еженедельника; он повсюду ездил с «Боро», я встречался с ним раз или два, и он всегда был очень дружелюбен, что отличало его от многих других. Некоторые из тех, кого мне приходилось встречать в Снэйрсбруке или где-то еще, говорили только «привет» и «пока», словно показывая, что ты недостоин того, чтобы тратить на тебя время. Этого парня звали Дуг Грин, и у них с Билли были отличные отношения; они, очевидно, давно дружили. Билли сказал мне: «Дуг — отличный парень, он тебя не подведет», а потом Дуг начал задавать мне вопросы, дюжины вопросов, и записывал все мои слова в блокнот скорописью. Где я учился, где родился, как стал вратарем, когда впервые сыграл в дубле, кто из вратарей был моим кумиром, и когда я назвал Питера Бонетти, Билли подмигнул и сказал: «Не следовало тебе говорить этого, Рон. Это диверсия». Но Дуг записал все и сказал: «Нет, нет, это очень интересно, очень интересно, честное слово». Он казался очень серьезным, основательным и все время говорил об игроках «Боро», о которых я даже не слыхал, о вратарях, которые делали то, делали это, и еще о многих, игравших до войны. Даже Билли иногда не помнил кого-то из них.
В конце Билли сказал ему: «Ну, теперь у тебя хватит на целую книгу о нем, Дуг», а тот ответил: «Это только первая глава, Билли. Надеюсь, что будет еще много других». Потом он пожал мне руку и пожелал удачи. Его слова я помнил долго. Наверное, молодые игроки всегда помнят такие вещи. Хотя много позже, когда я высказал это предположение Дугу, он покачал головой и очень грустно ответил: «Ах, Ронни, ты бы очень удивился, увидев тех, кто пришел за тобой. Ты был лишь одним из исключений.
Билли,
Чарли Макинтош опять говорил об этом перед ленчем. Он сказал, что если мы будем играть хорошо, то «Коп» будет аплодировать нам, и это большой плюс игры на «Анфилде», что он всегда любил это, играя за «Волков». На «Копе» его называли «Грязный Макинтош» и пели песни типа «И-эй-эдди-о, Макинтош — дерьмо», но это было не страшно, и если он делал хороший подкат, то они ценили это. Потом он прошелся по «Ливерпулю», говоря примерно то же самое, что и Грэм, только не уделяя столько внимания ударам, а в конце пожелал мне удачи и сказал, что если бы он сомневался во мне, то меня бы здесь не было.
На ленче был кое-кто из директоров. В отличие от нас, а нам подали бифштекс с гренками, они, видимо, решили развлечься: на их столах я увидел бутылки с вином. Для меня, видевшего их впервые, все они были на одно лицо: большие, толстые, краснолицые, любившие поддать и, похоже, частенько делавшие это. Боб Каллен, наш центрфорвард, родом из Ипсвича, посмотрел на них и сказал: «Свиньи опять у кормушки». Все они работали в Сити, и должен сказать, так они и выглядели, хотя, по словам ребят, президент, а он был постройнее остальных, что, впрочем, не о многом говорило, — вполне нормальный мужик. Он немного разбирался в игре и заботился об игроках. Кого ребята не любили, так это прилипал, но их я не видел вплоть до того, как мы сели в автобус после игры. Они были похожи на директоров, только еще толще и краснее, и производили слишком много шума.
В автобусе по дороге на «Анфилд» я сидел рядом с Грэмом Гиббсом. Я надеялся, что на этот раз он не будет снова ззводить разговор об атаке «Ливерпуля», и, слава Богу, мои надежды оправдались. То и дело мы обгоняли небольшие группы болельщиков «Ливерпуля», которые, завидев нас, махали шарфами и на пальцах показывали счет, с которым их клуб должен победить, — 3:0, 4:0, 5:0. Почти все наши игнорировали их, кое-кто улыбался и махал в ответ, но все это было весело и никого не беспокоило.
Город произвел на меня довольно жалкое впечатление, когда мы проезжали по улицам. Я даже сказал Грэму: «Не удивительно, что «Битлз» переехали в Лондон». В раздевалке у нас было полно времени, чтобы подготовиться: даже слишком много. Я пытался одеваться как можно дольше, но все равно оказался первым. Естественно, сперва я надел правую бутсу, потом — левую. Но вот что меня очень беспокоило: удастся ли мне выйти на поле предпоследним?
В дубле с этим все было в порядке. Двое из ребят любили выходить последними, поэтому они или поочередно уступали друг другу, или проходили одновременно, хотя для этого требовалось протискиваться через довольно узкий туннель. Но здесь я не знал, как у них заведено, а спросить не решался. Подошел Билли, чтобы узнать, все ли в порядке. «Опять коленки трясутся?» — спросил он, но я сказал: нет. Правда, лотом они, действительно, начали трястись, и я пожалел, что он мне об этом напомнил.
— Все будет нормально, как только мы выйдем. Билл. — сказал я ему, — как только начнется игра. — Но он видел, что что-то не так, и в конце концов выудил у меня признание.
— Все дело в том, каким я выхожу на поле. Ну, знаете, каким по счету, — он все понял правильно, потому что сам был игроком и знал, что это может значить для футболиста.
— А каким ты обычно выходишь? — спросил он.
— Предпоследним, — ответил я.
— Ну, это не проблема, — сказал он. — Здесь Рэй Макгроу любит выходить последним, Томми Дугалл — вторым, а Артуру Прескотту все равно, лишь бы не последним. Не волнуйся, Рон, я поговорю с Джеком Ноксом. — Джек был нашим капитаном.